Хлебушко-батюшка - Александр Александрович Игошев

Корзунков то и дело останавливал его:

— Спокойно, спокойно, Василий Павлович. Нам ни к чему нервничать и срываться на крик. Положение тяжелое, но не безнадежное. Комбайнов не хватает, машин мало, а сроки поджимают. Давайте еще раз разберемся, что мы можем сделать своими силами. Помощь нам будет оказана, шлют нам с Кубани комбайны и из краевого центра грузовики. Но пока они идут по железной дороге, надо обходиться тем, что есть в наличии. Погода скоро переменится. Обещают затяжные дожди. Что ты хотел предложить, Василий Павлович, говори.

Но у Василия Павловича уже пропала охота говорить. Все-таки он отвел душу, вызвав к себе после бюро группу председателей. Первым пригласил Сукманова. Глянул на него исподлобья тяжелым взглядом:

— Ты что же это, а?!

— Да я, Василий Павлович…

— Вижу, что ты. Выполнил план и на том успокоился?

— Да ведь как получилось? Бож-же ты мой… я готов волосья на себе рвать, — Ерофей запустил пальцы в шевелюру.

— А ты поспокойней. Слышал, что говорил Яков Петрович?

Поглядел на Сукманова пристально — зрачки расширились. Сукманов ответил горящим взглядом, глаза горячечно блестели, под скулами затвердели желваки.

— Когда повезешь хлеб?

— Завтра.

— А не подведешь? — Сидя за столом, снизу уперся в него твердым взглядом.

— Завтра сам привезу квитанции.

— Ну иди.

Выскочил как ошпаренный. В дверях столкнулся с Кленовым, скользнул по нему, как ножиком, глазами.

Тот зашел и встал спокойно, на лице — ни тени смущения. Когда прошлой осенью вынесли ему выговор, пробкой вылетел с бюро. Потом, когда ругали, краснел, слушал молча, закусив губу и опустив глаза, но — уже выдерживал. Теперь — попривык, закалился — ничем его не прошибешь! Василий Павлович, как ни крепился, в сердцах бросил карандаш на стол. Он стукнулся и покатился, упал на пол. Кленов нагнулся, поднял карандаш, осторожно положил его к бумагам.

— Ну чего молчишь?

— А что говорить? Вы все знаете.

— Не послушался — трактор и машину на отвозке хлеба не использовал, вот и не выполнил плана хлебосдачи.

Недобро уставился из-под надвинутых бровей; волосы топорщились, сидел весь ощетиненный, как еж; взгляд нестерпимо колюч.

— Ты понимаешь, до чего ты докатился?

— Я не мог иначе.

— Невыполнение указаний органов Советской власти… Ты чуешь, чем это пахнет?

Василий Павлович резким движением оттолкнулся от кресла, вылез из-за стола, прошелся по кабинету.

— Что мне с тобой делать?

Издали, из угла, скосил взгляд: стоит, не шелохнется; парусиновый дождевик вздулся на спине горбом; под глазами синеватые круги. Не спит, как и он, ночами? Упрям, вбил себе в голову: ранняя зябь. Да я бы всей душой рад помочь, паши, ради бога. Но трактор, один трактор на день, на два мог бы снять для такого случая — сдал бы хлеб, отрапортовал и паши сколько душе твоей будет угодно. Василий Павлович тряхнул головой, вышел из угла. И, как бывало не однажды — походил, от сердца отвалило… Стоит, не ворохнется. И, как всегда, хоть бы слово в свою защиту. Молчун. Ругай не ругай — такой уж есть.

— Когда выполнишь план?

— Пришлете машин — завтра к вечеру отгрузим.

— Где я их тебе возьму? Рожу?

— Возьмите из других колхозов, где хлеба на токах нет. Или — чего проще — создайте сводный отряд и отправляйте в те хозяйства, где скопился на токах хлеб. Говорят, у Сукманова два дня простояли без дела машины.

— Ты Сукманова не трожь, — глухо проговорил Василий Павлович.

— Я не против Ерофея.

— Тебе еще тянуться да тянуться до него.

— Знаю.

— Поучился бы у Сукманова.

— Что есть у него доброго, перенимаем.

— Вот это другой разговор.

— Насчет сводного отряда я говорил вашему заму Панченкову.

— Что — он?

— Я думал, он вам докладывал.

— Ладно, этот вопрос мы решим. Поезжай домой и жми на хлебосдачу.

Выпроводив, сел, опустил руки на подлокотники. О хлебе болела душа: много осталось его на полях. Пустить все машины. В две недели сжать, обмолотить, вывезти на элеватор. Хоть закрывай в районе учреждения. Что он мог сделать кроме того, что делал? Не спать круглые сутки? Он и так почти не спал. С каждым днем его все больше охватывала усталость, она прочно поселилась в его теле. А сейчас он почувствовал, что ему нездоровится.

Василий Павлович зябко поежился, сунул руки в карманы. От окна потянуло знобким осенним холодком. В голове клином засело: машины… А ведь, пожалуй, Кленов прав. Взять машины с кирпичного, как сегодня решили на бюро. Машины, мобилизованные ранее. Собрать их, создать два отряда. Утром позвонить Кленову и Сукманову — пускай готовят хлеб. Потом — к другим. Меньше будет простоев. У Василия Павловича посветлели глаза, сошла с лица хмурь. Пройдя, толкнул дверь: дежурный поднял на скрип голову.

— Панченков ушел?

— Здесь.

— Позови.

Костя вбежал, как всегда, веселый, подтянутый. Будто и не было утомительного дня и двухчасового заседания бюро.

— Вот что, Костя. Кленов предлагает создать сводные отряды по вывозке зерна. Надо завтра же взяться за это дело.

— Но, Василий Павлович…

— Никаких «но».

Костя взглянул: лицо Василия Павловича было твердым, ни одной смягчающей черточки. Мгновенно прогнал появившуюся было в глазах тень сомнения.

— Поручаю это дело тебе.

— Слушаюсь, Василий Павлович.

Ерофей в большом недоумении. Из управления он махнул к Надежде Алексеевне. Хозяйка дома сказала, что она тут больше не живет, переехала в колхоз. В какой — хозяйка не знала. Ерофей примчался обратно в управление. Но спросить было не у кого, все, за исключением начальника и его заместителя, разошлись. Неподалеку у коновязи возле дрожек и машин толпились, закуривая, последние из вызванных Василием Павловичем председателей. Кленова уже не было. Председатели негромко переговаривались и отъезжали один за другим. Ерофей устало вытянул ноги. «Ну вот и…» — не додумал, приподнялся, устраиваясь удобнее на сиденье, тихо стронул машину с места. Темновато и загадочно молчали в темноте дома. Поворот. Пустынная улочка-боковушка. Там, в глубине за плетнем, знакомая дверь… Он густо кашлянул.

Непонятно отчего пробирал холод. Ерофей поежился. Никогда Василий Павлович не говорил с ним таким тоном. И поделом — оправдаться нечем. Он прибавил газу; машина запрыгала по колдобинам, выматывая душу…

Почти перед самыми Озерами увидел впереди в свете фар коробок и обтянутую парусиновым дождевиком широкую спину копавшегося у дрожек Кленова. У него что-то случилось. Дрожки стояли посередине дороги. Ерофей подъехал, свернул на боковину, остановясь, выпрыгнул на траву.

— Ты чего тут стал на дороге?

— Тяж слетел. Придется отпрягать.

— Погоди. И так обойдемся. — Ерофей подошел, взялся за тяж, с натугой потянул. — Давай берись за колесо. Так сподручнее.