Компас - Матиас Энар

Бизе женился на еврейке и придумал Цыганку. Бизе женился на дочери Галеви[519], написавшего «Иудейку», оперу, которую вплоть до 1930-х годов чаще всего ставили в Парижской опере. Говорят, Бизе умер за дирижерским пультом, дирижируя «Кармен», во время терцета из сцены гадания, в тот самый момент, когда три цыганки, переворачивая роковую карту, восклицают: смерть! смерть! Я спрашиваю себя, так ли это на самом деле. Существует целая тайная организация роковых цыганок в литературе и музыке, начиная с Миньоны, смуглолицей девчонки из «Вильгельма Мейстера»[520] Гёте и до Кармен, включая дерзкую Эсмеральду Гюго, — будучи подростком, я ужасно перепугался, прочитав «Изабеллу Египетскую», роман Ахима фон Арнима, мужа Беттины Брентано; до сих пор помню начало текста, ужасно мрачного, когда старая цыганка показывает юной Белле треножник на холме и говорит, что это виселица, поставленная возле ручья; а твой отец висит там наверху. Не плачь, говорит она, сегодня ночью мы снимем его и бросим в ручей, и поплывет он к своим в Египет; возьми плошку с мясом и стакан вина и помяни его сама, как подобает. И я представлял себе, как при свете полной луны юное создание пытается разглядеть виселицу, где раскачивается труп ее отца; я видел, как Белла в одиночестве ест мясо и пьет вино, оплакивая Цыганского герцога, своего отца, труп которого ей предстояло снять с виселицы, чтобы предать его бурному потоку, такому быстротечному, что он перенесет тело на другой берег Средиземного моря, в Египет, колыбель мертвецов и цыган, и в моем детском воображении все дальнейшие опасные приключения Беллы, создание волшебного гомункула, встреча с молодым Карлом Пятым, все это не шло ни в какое сравнение с жутким началом, где останки герцога Михаила со скрипом раскачивались в ночи на верхушке виселицы, а рядом ребенок совершал свою погребальную трапезу. Если бы пришлось выбирать цыганку, я предпочел бы Беллу, а не Кармен: когда родители первый раз взяли меня с собой в Венскую оперу, в этот ритуальный поход каждого сынка из буржуазного семейства, давали «Кармен», дирижировал Карлос Клайбер,[521] — меня поразил оркестр, звучание оркестра, количество его музыкантов, равно как и шуршащие платья певиц и жгучий эротизм танцев, но обескуражило кошмарное французское произношение этих богинь; увы, вместо возбуждающего испанского акцента Кармен, ее роль исполняла русская певица, а Микаэлу — немецкая, она говорила солдатам: «Нет, нет, я фернусь», что казалось мне (сколько лет мне могло тогда быть, наверное, лет двенадцать) ужасно смешным. Я приготовился слушать французскую оперу, действие которой происходит в варварской Испании, но я совершенно не понимал ни разговорных речитативов, ни арий, где слова произносились на каком-то марсианском сабире[522]; я не знал, что, к несчастью, этот волапюк является языком сегодняшней оперы. На сцене суматошно толкались цыганки, военные, ослы, лошади, летала солома, кинжалы, все ждали, когда из-за кулис выскочит настоящий бык, которого Эскамильо (тоже русский) должен прикончить на месте; Клайбер за дирижерским пультом подпрыгивал, пытаясь заставить оркестр играть громче, еще громче, все время громче, с такой неестественной силой, что даже ослы, лошади, бедра, мелькавшие из-под юбок, и груди, выскакивавшие из декольте, выглядели участниками скромного сельского праздника — по треугольникам били так, что казалось, у исполнителей вот-вот вывернется плечо, из духовых инструментов вылетало столько воздуха, что разлетались волосы у скрипачей и юбки у работниц сигарной фабрики, струнные заглушали голоса певцов, вынужденных реветь, как ослы или кобылы, позабыв о всех нюансах, чтобы их услышали, и только хору мальчиков — «Вместе с новым караулом» и т. д. — это громыхание так понравилось, что они, потрясая деревянными ружьями, тоже стали петь как можно громче. На сцене толпилось столько народу, что непонятно, как они ухитрялись двигаться, не срываясь в оркестровую яму, шапки, шляпки, колпаки, розы в прическах, зонтики, ружья, много всего разного, безграничное буйство жизни, музыкальный сумбур, приумноженный, насколько я помню (а моя память всегда преувеличивает), произношением актеров, отчего текст больше походил на урчание голодного желудка, — к счастью, моя мать заранее терпеливо поведала мне трагическую историю любви дона Хозе к Кармен; я прекрасно помню, как задал вопрос: а зачем он ее убил? Зачем убивать предмет своей любви? Если он ее любит, зачем пронзать ее кинжалом? А если он ее больше не любит, если он женился на Микаэле, откуда у него столько ненависти, чтобы убить Кармен? Эта история показалась мне в высшей степени неправдоподобной. Мне представлялось очень странным, почему только Микаэле удалось найти затерянный в горах приют контрабандистов, а вовсе не полиции. Еще более непонятно, почему в конце первого акта дон Хозе позволил Кармен бежать из тюрьмы, в то время как он ее почти совсем не знал. Ведь она же ударила несчастную девушку ножом. Неужели у дона Хозе не было чувства справедливости? Матушка вздыхала, говоря, что я ничего не понимаю в любви. К счастью, Клайбер, с его оглушительным оркестром, дал мне возможность забыть рассказ и сосредоточиться на танцевавших на сцене женщинах, на их костюмах, их вызывающих позах, их телодвижениях, обольстительных и сладострастных. Цыганки — это история страсти. Начиная с «Цыганочки» Сервантеса, в представлениях европейцев цыгане считались страстными и неукротимыми, миф о свободе и странствиях проник всюду, вплоть до музыки: через оперных персонажей, а также мелодии и ритмы. Ференц Лист в своем труде «О цыганах и цыганской музыке в Венгрии» после мрачного антисемитского предисловия на двадцать четыре страницы, посвященного евреям в искусстве и музыке (все те же абсурдные вагнеровские аргументы: скрытность, космополитизм, отсутствие творческого начала и гения, компенсируемое подражанием и способностями: гении Бах и Бетховен против талантливых подражателей Мейербера и Мендельсона), пишет о свободе как основополагающей характеристике «этой загадочной расы», цыган. Мозг Листа, разъеденный расовой теорией и антисемитизмом, борется за спасение цыган — ведь они противопоставляют себя евреям, заявляет он, они ничего не скрывают, у них нет ни Библии, ни собственного Завета; цыгане — воры по определению, так как они не подчиняются никаким правилам, как любовь в «Кармен», «которая никогда не знала законов». Дети свободы гонятся за «мимолетными впечатлениями». Они готовы на все, чтобы ощутить причастность к природе. Цыган чувствует себя счастливым, когда засыпает в березовой роще, сообщает нам Лист, когда он всеми фибрами души и тела впитывает в себя эманации природы. Свобода, природа, мечта, страсть — цыгане Листа образцовый романтический народ. Но Лист глубже, а его любовь сильнее, когда он забывает о расовых барьерах, которыми он только что отгородил рома[523], и начинает рассматривать их вклад в венгерскую музыку, в цыганские мелодии, питающие венгерскую музыку, — цыганские странствия дают пищу музыке, из этих музыкальных авантюр Лист создаст рапсодию. Соединение музыкальных мотивов кочевых племен (откуда в свое время вышли загадочные венгры) становится первым шагом к рождению венгерской музыки. В Испании другая ситуация, туда цыгане (зингари) не принесли ничего выдающегося (старая гитара, звучащая, словно визг пилы, в расслабленной атмосфере Сакромонте[524] или полуразрушенных дворцов Альгамбры, не может считаться музыкой, говорит он), только на бескрайних равнинах Венгрии пламенный цыган может, по его мнению, наилучшим образом выразить себя, — я представляю себе Листа в Испании, среди забытой роскоши, оставшейся после Альмохадов[525], или в мечети Кордовы, усердно разыскивающего цыган, чтобы послушать их музыку; в Гранаде он прочел «Альгамбру» Вашингтона Ирвинга, услышал звук падавших в чашу фонтана Львов голов Абенсеррагов[526], отсеченных саблей палача, — американец Вашингтон Ирвинг, друг Мэри Шелли и Вальтера Скотта, стал первым писателем, воскресившим эпос испанских мусульман, первым заново составил хронику завоевания Гранады и описал жизнь в Альгамбре. Странно, что Лист в звуках расстроенной, по его словам, гитары услышал лишь заурядные аккорды, — впрочем, он признался в своем заблуждении. Доменико Скарлатти[527] повезло: во время своего пребывания в Андалусии, при скромном дворе в Севилье, ему довелось услышать множество мелодий утраченной мавританской музыки, подхваченной цыганами и использованной ими при создании музыки фламенко; этот мотив вносит оживление в барочную музыку и, благодаря самобытности Скарлатти, становится элементом развития европейской музыки. Цыганская страсть, разгоравшаяся на окраинах Европы, в окружении венгерских пейзажей и холмов Андалусии, передает свою энергию музыке, именуемой «западной», — еще один кирпичик в теорию Сары об «общей постройке». Но теория Листа противоречит ей: изолируя, в согласии с «расовой теорией» Гобино, цыганский вклад в музыку, Лист отчуждает его, нейтрализует; он признает этот вклад, однако рассматривает его исключительно как древнюю реку, влившуюся из «чуждого, как и евреи, народа» в исконно венгерскую музыку: его рапсодии называются Венгерские рапсодии, а не Цыганские рапсодии… Великое осознание «национальной» исключительности, историческое конструирование музыки «немецкой», «итальянской», «венгерской» как выражения духа одноименной национальности в точности соответствует расовой теории, но на деле мгновенно опровергается ее же собственными теоретиками. Внезапные смены тональностей в некоторых сонатах Скарлатти, заостренные интервалы цыганской гаммы[528] (Лист пишет о «затейливой орнаментике и неожиданных акцентах») напоминают удар кинжалом в классическую гармонию, удар кинжалом, нанесенный Кармен, когда она метит косым крестом лицо одной из работниц табачной фабрики. Я мог бы обратить внимание Сары на цыган, обитающих на Востоке и практически не изученных: на турецких чинган, сирийских навар, иранских лули, проживающих в странах Центральной Азии со времен Сасанидов[529] и шахиншаха Бахрам Гура[530] и ведущих как кочевой, так и оседлый образ жизни на землях, раскинувшихся от Индии до стран Магриба. В классической персидской поэзии цыгане предстают вольными веселыми музыкантами; они красивы, как полная луна, они танцуют и соблазняют, притягивают к себе любовь и вожделение. Я совсем не знаю их музыки, возможно, она отличается от иранской, а может, напротив, является питательной средой, из которой произрастают иранские лады. Между Индией и равнинами Западной Европы свободно пульсирует кровь их загадочных языков, всего, что они возили с собой во время кочевий, вычерчивая другую, тайную карту огромной страны, протянувшейся от Инда до Гвадалквивира.