Записные книжки - Уильям Сомерсет Моэм

— Я и сам безоговорочно, всем моим существом в это верю, — убежденно сказал он. — Ничуть не сомневаюсь, что до этой жизни я прожил бесчисленное количество других, и не знаю, сколько их еще придется прожить, прежде чем я получу избавление. В учении о карме и переселении душ я только и могу найти объяснение неравенству людей и мировому злу. Без этой веры все на земле для меня лишилось бы смысла.

— Может быть, благодаря своей вере индус меньше боится смерти, чем европеец, — предположил я.

Он не спешил с ответом и, как это за ним, по моим наблюдениям, водилось, заговорил о чем-то другом; я уж было решил, что он не ответит вовсе. И тут он сказал:

— Индиец не похож на японца. Тому ведь с раннего детства внушают, что жизнь не стоит ломаного гроша и есть несколько высших целей, ради которых он должен быть готов без малейших колебаний пожертвовать ею. Индиец смерти боится, но не потому, что она положит конец его жизни. Он боится ее из-за полной неизвестности, в каком обличье он возродится снова. У него нет ни малейшей уверенности, что в новой жизни он станет брамином, ангелом или тем более богом — он может возродиться шудрой, собакой или червем. При мысли о смерти он боится будущего.

* * *

Музыкант, игравший на вине. Полноватый сорокалетний мужчина с чисто выбритым лицом; спереди полголовы у него было тоже обрито, на затылке длинные волосы стянуты в узел. Одет в дхоти и рубаху без воротника. Играл он, сидя на полу. Инструмент его был затейливо разукрашен, покрыт рельефной резьбой и оканчивался драконьей головою: Он играл часа два, время от времени перемежая игру несколькими тактами старинной, из глубины веков дошедшей до нас песни, но чаще сравнительно недавними сочинениями прошлого века: в правление махараджи Траванкура, который сам был тонким музыкантом, искусство очень почиталось. Это музыка сложная, требующая сосредоточенного внимания, и я, пожалуй, не смог бы ее воспринимать, не будь немного знаком с нынешними индийскими сочинениями. Ей свойствен замедленный ритм, но, вслушавшись, замечаешь ее разнообразие и мелодичность.

В последние годы на местных композиторов немалое влияние оказывает современная, главным образом европейская музыка; странно бывает неожиданно улавливать в этих восточных мелодиях слабые отголоски волынок или бравурный гром военного оркестра.

* * *

Дом индуса. Принадлежал он судье, к которому дом перешел по наследству. Судья уже умер, и меня принимала его вдова, толстая босоногая женщина в белом, с седыми волосами, курчавившимися у нее за спиной. В дом ведет дверь в глухой стене, и войдя, оказываешься в помещении наподобие лоджии, с резным потолком из хлебного дерева. Основу орнамента составляют листья лотоса, а в центре рельефное изображение танцующего Шивы. Из лоджии попадаешь в маленький пыльный дворик, где растут кусты кротона и коричные деревья, а за ними дом. Спереди веранда с длинным, необшитым снизу карнизом, так что видна деревянная крыша с искусно пригнанными друг к другу досками; потолок на веранде тоже резной, густо-коричневого цвета, как в лоджии. В обоих концах веранды имеются возвышения, где хозяин обычно хранил одежду; они же служат сиденьями. Здесь владелец дома принимал гостей. В глубине две двери с дорогими разукрашенными медными замками и петлями; они ведут в две маленькие темные комнатки, в каждой по кровати, в одной из них спал хозяин дома. Сбоку от дверей проем, который ведет в помещение, где хранится зерно. Пройдя сквозь маленькую дверку с другого боку, попадаешь в еще один дворик, в глубине его расположены женские покои, к которым пристроены кухня и еще комнатушки. Меня провели в одну, обставленную дешевой, облезлой и старомодной европейской мебелью.

Ночью первый дворик, скорее всего, утрачивает свою пыльную неприглядность и в лунном свете, под сияющими звездами, прохладный и безмолвный, наверняка приобретает романтический вид. Я бы охотно послушал там игру на вине, глядя в сосредоточенное и отрешенное лицо музыканта, освещенное пламенем медной лампы, чей коптящий фитилек плавает в кокосовом масле.

* * *

Йог. Он был среднего, по индийским меркам, роста; кожа цвета темного меда, коротко стриженные волосы и короткая седая борода. Не толстый, но пухлый. Хотя ходил он в одной только набедренной повязке и при этом казался одетым опрятно, очень чисто, почти щегольски. Передвигался медленно, опираясь на палку и слегка прихрамывая. Рот у него был несколько крупноват, губы довольно толстые, а глаза, в отличие от глаз большинства индийцев, не отличались ни величиной, ни блеском; белки были налиты кровью. Держался он просто и в то же время с достоинством. Неизменно бодрый, улыбающийся, вежливый, он производил впечатление не философа, а, скорее, добродушного старика-крестьянина. В сопровождении двух-трех учеников он вошел в комнату, где я лежал на деревянной кровати, и, сказав мне несколько ласковых приветственных слов, сел рядом. Я чувствовал себя неважно, незадолго до того потерял сознание. Йогу уже сообщили, что я нездоров и не могу прийти в зал, где он обычно сидел, поэтому он сам пришел в комнатушку, в которой меня уложили.

Очень скоро он перестал смотреть на меня и искоса устремил необычайно пристальный взгляд куда-то поверх моего плеча. Сидел он совершенно недвижимо, но одна ступня время от времени слегка постукивала по полу. Пробыл он в этой позе, наверное, с четверть часа и, как потом мне объяснили, во время медитации все свои силы сосредоточил на мне. Потом, прервавшись, йог спросил, не хочу ли я ему что-либо сказать или о чем-нибудь спросить. Я чувствовал себя больным и разбитым, что ему и сообщил. Улыбнувшись, йог заметил:

— Молчание это тоже беседа.

Слегка отвернув от меня голову и снова глядя как бы поверх моего плеча, он опять погрузился в глубокую медитацию. Так, не произнеся ни единого слова, он просидел еще с четверть часа; все, кто был в комнате, не сводили с него глаз; затем йог встал, поклонился, улыбнулся на прощание и медленно, опираясь на палку, захромал в сопровождении учеников прочь из комнаты.

Не знаю, что было тому причиною — то ли я просто отлежался, то ли подействовала медитация йога, но я почувствовал себя гораздо лучше и немного спустя пошел в зал, где он сидел днем и спал ночью. Это длинная пустая комната метров пятнадцати длиною и вдвое меньше в ширину. Окна есть во всех стенах, но низко нависающий карниз загораживает свет. Йог сидел на низком, крытом тигровой шкурой помосте, перед ним в небольшой жаровне курилось благовоние; по комнате плыл приятный аромат. Время от времени один из учеников зажигал новую палочку. Верующие сидели на полу. Некоторые читали, другие предавались медитации. Внезапно вошли два незнакомца с корзиной фруктов, простерлись перед йогом на полу и предложили свое подношение. Слегка наклонив голову, йог дал понять, что принимает его, и знаком велел ученику унести корзину; он ласково, хотя и недолго побеседовал с незнакомцами, потом снова слегка наклонил голову, давая понять, что им пора удалиться. Те опять простерлись ниц, потом, отойдя, сели среди прочих верующих, а йог полностью погрузился в медитацию. Легкая дрожь, казалось, охватила всех сидевших, и я на цыпочках вышел из залы.