Бессмертный - Трейси Слэттон

Он замолчал и, поджав губы, посмотрел на меня, теребя изумрудно-зеленую накидку, брошенную на резной деревянный стул.

— Я помню мальчика лет одиннадцати. Или десяти. Его собирались сжечь на костре. Я убедил обезумевшую толпу выслушать другую сторону: этот мальчик молился Мадонне. Он поблагодарил меня. Возможно ли, чтобы этому мальчику спустя тринадцать лет было сейчас восемнадцать?

— Когда Бог смеется, возможно все, — ответил я недрогнувшим голосом, глядя ему прямо в глаза.

Он кивнул и зашагал по комнате.

— У Бога, конечно, все возможно. Но кто-то скажет, что и для дьявола тоже нет ничего невозможного, например вечной молодости.

— На мне почиет рука Бога, а не дьявола, — ответил я с горячей уверенностью, охватившей все мое существо.

Теперь я знал о себе это, назло всем наветам Сильвано. Внутри я почувствовал облегчение. Грудь расслабилась и разжалась, как будто в чреве моем зажглась огненная искра и разгорелась многоцветной звездой с голубыми, оранжевыми, фиолетовыми и даже черными лучами, вплетавшимися в свечение серебряных и золотых.

— Моя жизнь — это дань Божьему чувству юмора, начиная с моего рождения и бродяжничества по улицам Флоренции в молодости и заканчивая жизнью в публичном доме для извращенцев, а потом нахлебником в доме евреев, которые сами живут в этом городе на птичьих правах.

— Ты наверняка сын знатных и образованных людей, — сказал Петрарка, пристально глядя на меня. — Ты слишком умен, чтобы это было не так!

Разумеется, я научился умно разговаривать, потому что мой разум развили такие люди, как мастер Джотто, Моше Сфорно, брат Пьетро и Джованни Фалько, Странник и Гебер-алхимик. Даже Бернардо Сильвано, каким бы мерзавцем он ни был, чему-то меня научил.

— Желание учиться еще не служит залогом благородного происхождения, — возразил я, покачав головой.

— Вдобавок ты миловиден и наделен самообладанием, — уверенно добавил Петрарка. — У тебя благородные манеры, никаких грубых замашек простолюдина.

Пока он говорил, ветер налетел с новой силой, бросая в окна волны воздуха. В комнате стало холодно, но я этого не почувствовал. Я весь горел.

— Неужели? — с вызовом спросил я. — Я бы убил Николо Сильвано голыми руками, если бы вы, Боккаччо и Сфорно не удержали меня. Разве убийство не грубо? Разве устроить перебранку — не замашка простолюдина? Вы не знаете, что я натворил в жизни! — воскликнул я, вскочив на ноги, и заходил по комнате, прижимая к груди картину. — Я был вором и убийцей, шлюхой и поджигателем. А теперь я ученик врача. Я занимался чем угодно ради того, чтобы выжить. Разве это означает самообладание? Или симметрия в моих чертах делает меня миловидным? Или, научившись от добрых людей грамоте, чтобы читать медицинские трактаты, я уже стал умен? Даже собак и медведей можно надрессировать и заставить показывать фокусы! — Я замер и покачал головой. — Я не знаю, что я такое. И совсем не помню своих родителей, так что мое происхождение не принесло мне никакой пользы. Я лишь помню себя нищим мальчишкой, который просил подаяния на улицах Флоренции в лето насмешника Бога тысяча триста тридцатое!

— Не важно, помнишь ты или нет. «Память рождает не реальность, канувшую в Лету, а лишь слова, вызванные образом реальности, которые, даже когда она исчезла, оставили след в разуме посредством чувств». Так говорил Августин. Я с ним согласен, — серьезно сказал Петрарка.

— И что это значит? — спросил я и протянул обратно картину.

Как бы я ни любил ее, теперь она принадлежит ему, и я должен вернуть ее.

— Это значит, что Лука Бастардо не то, каким он себя помнит вместе с делами, которые совершил, а лишь призрачный след расплывчатых образов?

— Это значит, что под взором Бога внутреннее время воскрешает прошлое, которому дарит жизнь настоящее, события настоящего, — произнес Петрарка, и его глаза вспыхнули на красивом состарившемся лице. — Своими делами и помыслами, написанными нами сочинениями мы, люди, облекаем в форму и наполняем содержанием наш путь к благой жизни. Воспоминания собирают воедино разрозненные частички нашей души. Память передается через историю, написанную или рассказанную. Однажды ты тоже расскажешь свою историю, Лука Бастардо. И, рассказывая ее, ты перестанешь искать во внешнем мире то, что находится внутри тебя. Так ты сможешь из разрозненных осколков восстановить цельность своей души. Так ты найдешь смысл. И так узнаешь, кто ты такой и что собой представляешь!

Он ударил кулаком в стену, подчеркнув последние слова. Мы стояли и смотрели друг на друга, а холодный ливень хлестал в окно.

— Я не горжусь своей историей! — воскликнул я. — В ней много дурных людей, чьи имена должны кануть в небытие вместе со мной и никогда не произноситься снова. Моя история умрет вместе со мной, когда настанет мой час!

— Каждый день я умираю, — пробормотал Петрарка и принялся снова мерить комнату шагами. — Люди листьям подобны: одни ветер бросает на землю, другие — древо цветуще к солнцу подъемлет, знаменуя весны наступленье. Это сказал Гомер. Только с тобой будет иначе. Если твоя долгая молодость — это знак, то ты переживешь несколько поколений. Ты проживешь долгую жизнь, Лука. Благодаря долголетию у тебя будет возможность познать скрытую причину вещей. И ты будешь благословлен этим даром.

— Пора бы уж и мне обрести хоть какой-то благой дар, — коротко ответил я и, отведя взгляд от Петрарки, выглянул в распахнувшееся окно. — Как бы долго Бог ни забавлялся, наблюдая за моей жизнью, но эта первая часть моей жизни вряд ли была богата дарами.

— Будь у меня сотня языков и губ, глотка железная с медною грудью, и то бы не смог я о всех страданьях людских миру поведать, — произнес Петрарка, заворачивая обратно в ткань драгоценную картину Джотто. — Так написал Вергилий в «Энеиде». Все люди страдают. Я всего лишь скромный поэт, недостойный этого звания в сравнении с бессмертным Вергилием, хотя кое-кто и сравнивал нас, поэтому мои мысли вряд ли что-то значат. Но разве не может быть так, что твои первые годы были так трудны, потому что ты должен был заслужить свой дар? Потому что ты начинаешь понимать, что ты не такой, как те дурные люди, с которыми тебе пришлось столкнуться, и что тебе не нужно сравнивать себя с ними, чтобы быть самим собой? Тебе не нужно стремиться к тому, чтобы твое имя кануло в забвение, для того чтобы вместе с ним канули их имена, ведь ты не связан с ними неразрывно в одно целое. Не значит ли это, что, пережив страдания в юности, ты будешь счастлив в старости, на склоне лет?

Эти вопросы были произнесены спокойно и тихо, но они обожгли меня. Стены комнаты вдруг исчезли, словно их снес дикий влажный ветер, ворвавшийся с улицы. Всего на мгновение я увидел лицо Бернардо Сильвано, а потом оно подернулось рябью и исчезло. Стены вернулись на место, но сейчас они не давили, а словно бы раздались. В бескостное тело вернулась крепость, мускулы налились тяжестью, но в то же время я был открыт и сердце билось ровно и спокойно. Я понял, что не знаю, каким буду в старости — счастливым или несчастным, но все это в моих руках, и я могу построить свою старость на нынешней юности. Ни Бернардо Сильвано, ни Николо, ни новое братство не смогут этому помешать. И я улыбнулся: