Джек/Фауст - Майкл Суэнвик

- Нет. Пожалуйста… нет… Извините, но у меня на это личные причины.

Он вздохнул.

- Мне очень не хотелось показывать вам это.

Он извлек из «дипломата» газету. И развернул ее перед Маргаритой. «ЕВРЕЙСКАЯ ПОДСТИЛКА!» - вопил заголовок над очень скверной фотографией Маргариты, которую забирали в тюрьму. Конечно, она выглядела изможденной и измученной - ведь всего несколько часов назад она перенесла аборт, - однако почему-то ее лицо казалось виноватым, но без малейшей тени раскаяния.

- Посмотрите теперь на это! - Кавароччи стал подряд шумно выкладывать на стол вторую, третью и четвертую газеты, одну поверх другой, и везде она видела заголовки. «УБИЙЦА». «ПОСТАСКУШКА». «ШЛЮХА!» - И это! И это! Смотрите! Любуйтесь! Ну и как, по-вашему, какие шансы у вас будут на суде? Какие?! Справедливость? Или, думаете, вас помилуют? Не смешите!

Она взяла первую газету, сложила ее так, чтобы не приходилось смотреть на фотографию, и прочитала статью.

- Мой дорогой, сладкий, любимый, заботливый, - прошептала она. - Значит, твоя бабушка была еврейкой? Интересно, ты когда-нибудь знал об этом? - Она возвратила газету. - Как ужасно, что он оказался вовлеченным во все это. Надо полагать, его сошлют?

Кавароччи пожал плечами. Он весь напрягся, чего она не замечала вчера, - но это было опасное напряжение пирата, разбойника с большой дороги, искателя приключений. Она еще раз убедилась, что угадала верно: хамелеон. Эмоции появлялись и исчезали слишком быстро, не оставляя ни следа.

- Выходит, я ничего не смогу для вас сделать?

- Ничего, - ответила Маргарита и добавила: - Нет, подождите! Та женщина, что должна поменяться со мной местами, - вы можете заплатить ей обещанные деньги и передать, что они от друга. Можете взять из моих финансов. Я напишу записку.

Она бросила сигарету на пол и достала авторучку.

Когда он брал записку, она схватила Кавароччи за руку и поцеловала ее.

Он изумленно отпрянул.

- За что?

- Просто выражение моей благодарности. Я, похоже, отказалась от прежних способов - надеюсь, что отказалась, хотя и не уверена. Так легко сокрушаться о чем-то, когда нет другого выбора. Теперь вы убедились в неизменности моего решения, и я знаю, что мое раскаяние - искреннее. Ступайте, и унесите с собой мое благословение.

На следующий день Дрешлер прислал два свертка. В первом находились аккуратно завернутые в бумагу примерно пара дюжин белых таблеток. Второй содержал старый экземпляр «Die Zeitung» . Тот самый номер, где был разоблачительный снимок загрязнения от ее фабрики по производству пленки.

На самом деле она ни разу не разглядывала эти снимки, теперь же изучала их: трясущиеся руки, сгорбленные спины. Лица родителей. На одном старом снимке мать купает сына, ее лицо красноречиво говорит о жизни, полной бесконечного отчаяния. Вот он - ад, говорил снимок, и здесь я обитаю очень долго.

Она попробовала молиться. Она по-прежнему не верила, что ее услышат. Но ведь она так часто ошибалась. Может быть, ей позволено надеяться, что ошибется снова.

Зная, что охранников можно подкупить, она нисколько не сомневалась, что легко договорится о необходимом уединении. Готовясь к разговору, вытащила молитвенник и вложила между его страницами десять новеньких скрипящих банкнот. Получилась значительная сумма. Сколько бы ни платил Кавароччи, здесь было гораздо больше.

Звякнули ключи, затем послышались тяжелые шаги, и дверь медленно отворилась. Ошенфельдер. Он вошел и с привычной серьезностью произнес:

- У меня хорошие новости. Ваше судебное разбирательство отсрочено.

- О! - воскликнула Маргарита. Ее мозг был совершенно пуст. Она не могла придумать, что сказать в ответ.

- Ваш агент - не Дрешлер, а тот итальянец, Кавароччи, - обратился с ходатайством об отсрочке, чтобы доставить двух свидетелей из долины, которые подтвердят, что вас изнасиловали.

- Меня… что?

- Моя дорогая, вам следовало сообщить об этом ужасном обстоятельстве уже с самого начала ваших свидетельских показаний. Это очень сильный довод в пользу снисходительности при вынесении приговора.

- Но таких свидетелей нет. И никто меня никогда не насиловал - никогда! Любой, кто будет утверждать подобное, - клятвопреступник.

- Сударыня, - произнес Ошенфельдер, глядя на нее с состраданием. - Зачем вы так с собой поступаете? Сейчас вы к себе вдвое враждебнее прокурора!

- Это просто-напросто правда. Почему это кто-то?…

Она запнулась. Суд отложили, чтобы Фауст успел добраться вовремя. Конечно же! Вайклиф понимал всю глубину ее чувств. Фауст был для нее своего рода наркотиком; в его присутствии она не могла даже ясно думать. Там, где недостаточно убеждения, считали люди Вайклифа, сработает одно-единственное прикосновение к ней его руки. И были совершенно правы.

От этого ее бросало в дрожь.

- Какая же это гадкая и бессовестная ложь, - прошептала она.

- Юная госпожа! - сказал Ошенфельдер. - Вам следовало бы чураться подобных мыслей и разговоров. Сейчас вы стоите в тени виселицы, и если вашу жизнь нельзя спасти, подумайте о своей бессмертной душе! Я был мягок с вами и, возможно, ошибался. Молитесь! Сейчас же! Опуститесь на колени и просите прощения, и чем скорее…

- Ты! - вскричала она в ярости. - Да кто ты такой, чтобы мне указывать? Почему я должна гнить в тюрьме, а ты - нет? Я сделала свой выбор во тьме и невежестве, но какой выбор сделал ты? Ты, ты совершил предательство…

Она зарыдала. Закрыв глаза рукой, она отвернулась, положила другую руку на стену, и плакала до тех пор, пока все не выплакала.

Ошенфельдер стоял в дальнем углу камеры и молчал. Он всегда старался не приближаться к ней, если мог этого избежать, и никогда не поворачивался спиной. Это чисто рефлексивно, пояснил он ей однажды, выработалось за десятилетия присмотра за преступниками. Когда она спросила, боится ли он, что кто-то из преступников справится с ним, он ответил, что больше всего боится пострадать от глупого честолюбивого побега.

- Извини меня, - сказала Маргарита выплакавшись. - Извини. Я не думала, что была такой…

- Я все понимаю.

- Передай отцам города, что не нужно откладывать ради меня суд. Свидетелей, которые придут, чтобы спасти меня, - не существует. Если понадобится, я поклянусь в этом письменно.

Ошенфельдер с серьезным видом опустил голову.

Маргарита глубоко вздохнула.

- И возьми вот это, - добавила она, протягивая ему молитвенник, - на память обо мне.

Ее тюремщик ушел с печальной улыбкой, снова поклонившись перед уходом. С его стороны это было попыткой склонить ее к чему-то, и он явно был доволен результатом.