Не забывай меня, любимый! - Анастасия Туманова

– Придёшь с ней к тёте Даше, скажешь, что украл силой. И женишься.

– Убивай, – решительно, с ненавистью проговорил Мардо. – Убивай, сволочь. На шалаве – не женюсь. Давай, режь, мне лучше так, чем всю жизнь потом с ней позориться. Уж лучше при Юльке останусь, та хоть кусок добыть умеет.

Он с вызовом посмотрел на Сеньку, но тот не отвечал на его взгляд. Сидел отвернувшись, глядя на белый лунный бубен, висящий над косогором, не шевелился. Замерла, как каменная, и Дина. Мардо скосил глаза на рукоятку Сенькиного ножа. Шевельнулся было, но парень, не оборачиваясь, снова прижал его руку коленом, и Мардо с бешенством понял: не вырваться. Плечо, из которого торчал нож, жгло огнём, Митька изо всех сил старался не стонать от боли и не понимал, отчего молчит, о чём думает этот сукин сын, этот сопляк мокрохвостый, которому ещё три года назад он, Мардо, с лёгкостью мог съездить по физиономии за не вовремя сказанное слово. Последние силы уходили на то, чтобы скрыть испуг. Митька знал: стоит показать, что боишься, и – всё, тебя нет. Он всегда умел спрятать свой страх, десятки раз это выручало его, и даже сейчас на разбитой, испорченной шрамами физиономии вора не было видно смятения, но внутри что-то холодное судорожно дёргалось и тряслось всё сильнее с каждой минутой Сенькиного молчания.

Наконец парень обернулся и молча, одним рывком выдернул нож из плеча Мардо. Тот взвыл сквозь стиснутые зубы, судорожно зажал рану ладонью.

– Дина, подай свою рубашку, – не глядя на девушку, произнёс Сенька.

Голос его по-прежнему был негромким, в нём не слышалось ни нажима, ни угрозы, но Дина поспешно встала, ушла за кусты и почти сразу вернулась, неся в руках скомканные лоскуты.

– Она рваная…

– Ничего, – Сенька с силой прижал край рубашки к ране Мардо.

– Да пошёл ты!.. – дёрнулся в сторону тот, но на рубашке уже расплывалось огромное кровавое пятно. Сенька мельком взглянул на него.

– Годится, – он повернулся к Митьке. – Теперь слушай меня. Я завтра приду к цыганам с Динкой. Скажу, что… что украл её. И что она теперь мне жена. А ты – молчать будешь. До конца дней своих. Помирать будешь – промолчишь. Полыян?[70]

– Да ты… – начал было Мардо. И умолк на полуслове.

Дина, стоящая рядом, молча, в упор смотрела на Сеньку расширившимися от испуга глазами. Тот поймал этот её взгляд и коротко усмехнулся.

– Ничего, пхэнори. Выкрутимся. Клянусь, он рта не откроет.

– Я-то не открою, полудурок, больно надо! – взорвался Мардо. – Да что с тобой-то будет?! Тебя же дед убьёт! Бабка проклянёт! У них в роду-то допрежь не было такого, чтоб… Чёрт, чяворо, да ума ты, что ль, лишился?! Она же тебе сестра двоюродная, что цыгане-то скажут?!

– Ничего. Бывало такое.

– Да на кой леший это тебе?! Что за радость чужой грех крыть?! Золотая она, что ли, Динка эта?! Или… – Мардо вдруг осёкся на полуслове, ошарашенно глядя на Сеньку. Минуту спустя едва сумел выговорить:

– Так это что ж… это… ты её, что ль, пробил-то?!

– А ты думал – кто? – спокойно спросил он.

Дина ахнула, зажав рот рукой, повернулась к Сеньке, но тот коротким взглядом велел ей замолчать. Встал, помог подняться и Дине, вновь набросил ей на плечи свою шинель, сунул в руки девушки скомканную, изорванную рубашку с багровым пятном на подоле и потянул Дину за руку. Мардо, приподнявшись на локте и забыв о крови, бегущей из раны по разодранному рукаву, ошалело провожал их глазами. У ручья Сенька остановился и, не оглядываясь, негромко бросил:

– Помни – на краю света найду, если языку волю дашь.

– С-сукин сын… – прошипел ему вслед Мардо. И, зажмурившись, зажав ладонью горящее плечо, опрокинулся на мокрую от росы траву.

У края кладбища, возле церкви, Сенька остановился и выпустил руку Дины.

– До света побудем здесь. Пусть думают, что я тебя увёз. Утром придём.

– Сенька, миленький, не надо, – сдавленно произнесла Дина. Ночь была тёплой, но она судорожно куталась в колючую ткань шинели, стягивая её на голых плечах. – Не надо так… Я всё равно убьюсь… не смогу теперь… А ты себя для чего сгубишь? Что про тебя теперь люди скажут? И зачем?! Пусть Мардо болтает, пусть меня мать проклянёт, какая мне теперь разница… Мне жить незачем, понимаешь? А ты… ты и Меришка… Я ведь знаю всё! Давно знаю!

Сенька хмуро усмехнулся. Сел на заросший мхом, едва заметный в потёмках могильный камень, снова посмотрел на садящуюся за крыши слободы луну.

– Это она тебе рассказала?

– Нет. Молчит, глупая… Словно я без глаз родилась. Что теперь с вами-то будет?

– Ничего, – Сенька сидел к ней спиной, Дина не могла видеть его лица. – Ты не обо мне, о матери своей думай. Что с ней будет, ежели она узнает? Если Мардо при всех скажет, что ты…

– Боже мой… – пробормотала Дина, закрывая лицо руками. – Боже, зачем ты мне в реку кинуться не дал, дурак… Ведь всем, всем лучше было бы! И мне прежде остальных!

– Сама ты дура. Выдумала – в девятнадцать лет топиться… Ничего, проживёшь. Да смотри, завтра ничего не говори, молчи! Я сам всё цыганам скажу, а ты реви только погромче да меня ругай. Будет мать допрашивать – говори: поймал, мешок на голову, и в кусты! Да рубашку не потеряй, а то грош цена всему окажется.

– Сенька! Сенька! Бога ради, зачем?!

– Затем, что в нашем роду отродясь шлюх не было, – тяжело сказал Сенька. – И про тебя я, Динка, всё знаю. Ещё с той ночи, когда у меня Дурка на конюшне насилу разродилась, – помнишь? Ты не шлюха, а вдова. Вот так… Никто не виноват, что эдак всё повернулось. Прости меня, что Митьку не убил. Не могу больше на душу брать, там и так…

Он не договорил: Дина глухо разрыдалась, уронив голову ему на плечо. Сенька молчал. Смотрел на падающую за крыши слободы луну, на туман, подёргивающий траву. Страшно болело сердце, от стиснувшей горло тоски хотелось упасть ничком на землю и завыть. Но рядом была Дина, и Сенька, не глядя, слегка поглаживал ладонью её перепутавшиеся волосы и старался дышать как можно ровней, чтобы ничего не заметила содрогающаяся от слёз на его плече девушка.

Посреди ночи Копчёнка услышала удар кулаком в дверь. Дверь бани, где они ночевали с Митькой, была не закрыта, и Юлька, приподнявшись на локте, сонно спросила:

– Кого нелёгкая несёт?..

Всего полчаса назад она смогла прилечь. Целый вечер в доме Смоляковых стоял дым коромыслом: пропала Дина. Встревоженная Дарья обегала всю слободу и пол-Смоленска, побывала на базаре, расспросила всех попавшихся под руку девчонок, но ни одна из молодых цыганок не видела сегодня Дины. Когда стемнело, а Дина так и не появилась, забеспокоились уже все цыгане, бросились будить и пересчитывать по головам молодых парней, не нашли Сеньку, и во дворе, несмотря на поздний час, начался такой воодушевлённый митинг, какого ни разу не удалось организовать советской власти за три года её правления в городе. Половина цыган орала, что Сенька и Динка убежали вдвоём, что нужно срочно мчаться на станцию и спрашивать о них там, да вдобавок кидаться верхом в погоню по дороге. Другая половина уверяла, что ничего подобного быть не может, что они и не смотрели никогда друг на друга, что Динка Сеньке двоюродная сестра и что, в конце концов, вороной преспокойно стоит в конюшне, а Сенька без него, как всем известно, даже до ветра не выбирается. Дарья рыдала; бледная, перепуганная Настя едва могла утешать её; молодые цыгане помчались на поиски по городу, на станцию, несколько всадников карьером улетели на дорогу. Копчёнка вместе со всеми ахала, изумлялась, негодовала, кричала, размахивала руками – и устала от этого так, что в конце концов незаметно пробралась к своей бане и, с облегчением свалившись на перину, уснула – как в колодец провалилась.