Урожденный дворянин. Мерило истины - Антон Корнилов

Колька ответил, что понял. Тогда он и на самом деле сердцем внял несложной отцовской истине: какова бы ни была существующая система, ни в коем случае нельзя пытаться вырваться из нее. Это всегда станет дороже. Необходимо следовать правилам этой системы, чтобы обрести право на нормальную, как у всех, жизнь…

* * *

Казарма негромко гудела — почти никто не спал, рядовой состав, кто во что горазд, обсуждал сегодняшнее происшествие. Младший сержант Бурыба в очередной раз перевернулся с одного бока на другой. Никак не шел к нему сон. Под закрытыми веками крутились, мешаясь друг с другом, царапая сознание, обломки воспоминаний: и старых, и совсем недавних. Вот его, зеленого новобранца, «старшие товарищи» учат жизни, сажают, не за какую-то провинность, а в профилактических целях на «невидимую табуретку» — заставляют с прямой спиной присесть как можно ниже и держаться в этом положении; он держится, изнывая от чугунной кровяной боли в коленях, уговаривая себя: «Здесь так принято, надо перетерпеть, ничего, будет и на моей улице праздник, как придет время…» Вот ему снова семнадцать лет, он в подвальной камере тихо умирает от ужаса безысходности… Вот он, мимо проходя, отвешивает рядовому Евгению Сомику чувствительный пендель, просто так, без злобы и без удовольствия, потому что «так надо», чтоб не забывал, салага, куда попал… Вот прохаживается вдоль строя только что прибывших в часть новобранцев, в числе которых находится и Коля Бурыба, старшина Нефедов, важно вещающий: «Всем к завтрашнему дню сдать деньги на новый линолеум. Кто сколько может! Дело добровольное, но не жидитесь, вам ведь тут жить, а у части денег нет… А тех, кто больше других сдал, я, парни, не забуду. И тех, кто не сдал, отмечу особо…» И Коле Бурыбе, как и остальным новобранцам, конечно, все понятно про этот линолеум; они перемигиваются, ухмыляются, да и сам старшина в конце своего выступления не удерживается от хитрой улыбки…

И режущим рефреном врывается в эти обрывки звонкий от презрения и ярости голос Гуманоида: «Вы подобны воронам… Только и можете галдеть и вырывать друг у друга куски…»

И отчаянно скрипит сокрушаемый металл, и вспучивается и разлетается комьями потревоженная земля…

Бурыба в очередной раз поежился, когда перед ним снова вспыхнуло невероятное сегодняшнее происшествие. И опять застучала в его голове речь Гуманоида, для которой акт уничтожения старой спортплощадки послужил этаким гигантским пылающим восклицательным знаком. И опять появилось это странное чувство, которое (что нетрудно было заметить) коснулось и Кинжагалиева, и Кисы, и Мазура… и еще многих парней-сослуживцев сержанта Бурыбы. Чувство, что все происходящее вокруг, такое обыденно-привычное и понятное, на самом-то деле ненормально и неправильно… Что окружающая действительность может быть и даже… должна быть совсем другой… И уж это личное дело каждого, как поступать дальше. Дать волю этому чувству прочнее обнять душу. Или постараться его забыть.

«Да к черчу это! — разозлился на самого себя Бурыба. — Нормально-ненормально… Какая разница? Живем же, и ладно! На каждый пенек не вспрыгнешь, каждую дырку не заткнешь…»

Однако уснуть у него все равно не получилось.

* * *

По пути от каптерки к казарме рядовой Саня Гусев принялся насвистывать. Разговор с товарищами по призыву победоносного его настроения не испортил. «Не свисти — денег не будет», — вспомнил он старинную присказку и усмехнулся сам себе.

«Это если клювом щелкать, денег не будет, — мысленно обратился он к недавним своим собеседникам. — А свист тут совершенно ни при чем. Прижухли, авторитетные чувачки? Ну ладно, нравится вам без бабла сидеть, сидите. А Саня Гусев — парень фартовый, он все равно свое возьмет. С Командором уговор был? Был. Вот пусть и башляет, если подписался. Бородуля, правда, перекрылся невовремя, забздел от всего происходящего, Арбатову коньячка отнес, типа заболел… Но мы и без Бородули обойдемся. Главное — уговор-то в силе, его никто не отменял…»

В голове Гуся плясала водка, расцвечивая унылые казенные стены в самые радужные цвета. Предприятие, которое он собирался осуществить, представлялось ему совсем плевым делом.

У двери в казарму он остановился, подумав, что напоминать об уговоре салаге лично — ниже его достоинства.

— Слышь! — сказал Саня дневальному. — Вызови Каверина мне. Скажи ему: «Гусь за должком пришел», он поймет. Ясно? Кру-угом — и выполнять боевую задачу!

Только когда посланец скрылся в казарме, Гусь сообразил, что про «должок» он сморозил зря. Поаккуратнее надо было: духи-то, накрученные сегодняшним выступлением Гуманоида, еще опять бузить возьмутся…

«Ладно, — успокоил себя рядовой Гусев. — Командор не дурак. Понимает, что к чему. Куда ситуация переломилась, и с кем теперь дружить выгоднее…»

Как раз в этом Гусь не ошибался.

Казарма все никак не могла угомониться. Шепотки, приглушенный бубнеж волнами гуляли по койкам, покачивали на тех койках торчащие стриженые головы… время от времени всплескивали прорывавшимися восклицаниями и даже смехом. Рядовой Александр Вениаминович Каверин в общем обсуждении сегодняшнего происшествия не участвовал. К нему никто не обращался, и он желания заговорить с кем-нибудь не испытывал, хотя и находился почти в самом центре многоголосого шума. Почти — потому что тон нескончаемым разговорам задавал Игорь Двуха, чья койка располагалась рядом с койкой Командора.

«Растрепался опять, смотри-ка, — уставившись в темень потолка бессонными глазами, ворчал про себя Командор. — И остальные прямо в рот ему заглядывают… Конечно: Гуманоид Игорька вниманием своим облагодетельствовал. А Гуманоид-то у нас теперь…»

— Мировой чувак, Гуманоид! — восторженным шепотом вещал кто-то из темноты, — с такой-то силой и с такими мозгами мог бы враз весь свой призыв нагнуть, нас, то есть… И к старшакам прибиться с первого же дня. Они б с ним считались, а он бы покудова присматривался, как и их самих нагибать начать. Там, глядишь, через пару месяцев и шакалами командовал бы. А что? Мог бы, да! А он вона — по другому пути пошел. Вообще против всех. Зато по совести и за справедливость…

«Все нормально, — думал Командор, слушая. — Все как и должно быть. Слыл Гуманоид, который не такой как все, выскочкой и дурачком, а теперь настоящий народный герой. Обожаемый. А все почему? Да потому что от ответственности их освободил. Не только их, и старшаков тоже, всех. На себя одного всю тяжесть решения и исполнения взвалил. Грянула бы сегодня на той спортплощадке большая драка, в которой эти говоруны огребли бы по полной. Дважды. Сперва во время драки, а потом от шакалов… Наверное, и деды сейчас сидят так же, затылки скребут: „мировой чувак, что ж мы раньше-то не замечали…“ Это ж прямо воплощение вековечной мечты народной получается: ба-бах и явился… бог из машины. И все сам разрулил. И ни крови, ни пота проливать не надо… Стадо. Одно слово — стадо…»

Сам Командор, помимо возвышающего его над прочими горького торжества (мол, он-то понимает и видит то, чего не понимают и не видят остальные), испытывал еще и тоску неуютного одиночества. Никто не обращал на него никакого внимания, точно его и не было здесь. Впрочем, не сам ли он к этому стремился? С тех пор как развалилась «банда», Командор ни с кем из своего призыва сходиться не стал. Да и с кем сходиться-то? Быдло, колхозники… Предпринял, правда, попытку завязать отношения с Дроном, как с наиболее авторитетным из новобранцев, но… вовремя догадался, что такое положение сулит больше проблем, чем преимуществ. Лучше уж быть одному, спокойнее. И вот теперь, когда произошедшее на старой спортплощадке вдруг сплотило разрозненные компашки в одну группу единомышленников (пусть, скорее всего, и временно), он ощутил, что эта его сознательная обособленность малость того… тяготит. Да еще появилось неясное зудящее чувство, будто он свою «банду»… не то чтобы предал… а слишком легко от нее отступился. Чувство потери чего-то важного крепло в Командоре.