Влюбленный пленник - Жан Жене

– Какой ужас!

Его лицо, особенно взгляд и губы выражали отвращение.

– Но когда это рассказывает фидаин, вам весело.

– Я не привык к убийствам, к рассказам об убийствах. Пора закаляться.

Мы оба были знакомы, он чуть лучше, с одним командиром, который ослеп на один глаз после взрыва пакета-ловушки.

– А вот скажите, на какой глаз он ослеп?

Абу Омар задумался, пытаясь вспомнить, затем признался:

– Не знаю. Кажется, на левый.

– Вы когда его видели?

– Вчера утром.

– И вы забыли?

– Ну да. Я не очень наблюдательный. А это важно?

– А какой глаз остался у Даяна?

– Вы хотите их поставить рядом? Может, у палестинца остался левый глаз, а у израильтянина правый? Но вы же не станете писать об этом в своей книге? Это, конечно, забавно, но…

– Арафат?

– Арафат мне запретил бы…

– Он понял бы только одно: странные у вас заботы.

– Вам жалко командира?

– Конечно.

– А Даяна?

– Конечно, нет.

Он снова засмеялся несколько натужным смехом, а когда перестал, я с удивлением услышал:

– Прежде всего, нужно дождаться переговоров по SALT.

– А причем здесь Салт?[82]

Салт – это небольшой христианский городок в Иордании, по виду еще османский, бывшая столица Трансиордании, выше я описывал его. Есть в Салте одна римская гробница: с романскими сводами, круглыми каменными опорами, изящными мраморными колоннами, увенчанными капителями с обветшалыми, то есть, отполированными ветром и влагой, скульптурами, они кажутся еще более изящными от соседства с мощными каменными колоннами, которые их словно охраняют, и рядом с ними пытаются сделаться совсем маленькими. Справа горой навалены арбузы, слева баклажаны. Чуть дальше апельсины. Мне сразу же пришла в голову мысль, что эти овощи и фрукты достойны величественной византийской архитектуры. На самом деле, Абу Омар отвечал на вопрос, который я ему задал чуть раньше: «Арафата пригласили в Москву, когда он уезжает?»

Он имел в виду переговоры СССР и Соединенных Штатов по ОСВ. А когда понял, какая произошла путаница со словами, то снова рассмеялся, да так, что ему пришлось приподнять очки, чтобы вытереть рукавом выступившие от смеха слезы; теперь, когда он мертв, я уже не узнаю, что вызвало его смех: то ли прыгающая по лестнице голова бедуина, то ли эта словесная путаница. Мне кажется даже, что в его смехе я уловил резкие нотки подступающей истерики. Как знать, а что если Абу Омар засмеялся над этой путаницей в надежде, что забудется другой его смех, неискренний и притворный, я бы сказал даже, что он шел не от души, а от головы, если бы он не был вызван как раз этим зрелищем: подпрыгивающей на ступеньках отрезанной головой, ее могли бы выставить в той самой романской гробнице; это был уже не смех, а приступ неукротимой икоты.

Словно за фасадом хоть и небольшого, но достаточно прочного сооружения, за этой натужной веселостью, вызванной видом обезглавленного, под притворной жестокостью с приступами детского, порой пронзительного смеха (как у захмелевших англичанок по вечерам в пабах), функционировал живой ум, не позволяющий ни на мгновение расслабиться и потерять бдительность, а еще этот человек был безгранично предан. Абу Омар растворился в революции, еще за пять лет до своей гибели в море он уже утонул в ней. Я вам говорил, что этот человек был добрым?

Как и другие командиры, он вставал, когда в кабинет Арафата входил какой-нибудь фидаин. Эта учтивость, столь явная, демонстративная и торжественная, вдруг показывалась, как цветочный горшок из кашпо или бесстыдно распахнутая одежда, которую вдруг бросаются застегивать, и фидаин, принесший телеграмму, чашку кофе, пачку сигарет мог понять лишь одно: ты герой, значит, ты мертв и мы воздаем тебе почести, которые должно воздавать мученику, мы носим по тебе траур. Под стульями, где расположились наши задницы, подложена пружина, и как только входит какой-нибудь герой, катапультируемое кресло подбрасывает нас вверх, и мы надеваем траур.

Откуда взялась эта мода? И надолго ли она? Стоило войти фидаину, все командиры лихорадочно подскакивали, и мертвец, принесший газету, видел, как перед ним открывается его могила, а вокруг нее стоят командиры, испытывая гордость за героя и за самих себя, указавших герою путь на тот, другой берег. Абу Омара смешила эта традиция, которую поначалу он воспринимал искренне, а под конец с усталостью и досадой.

Разумеется, поскольку это был военный церемониал, мизинец скользил по шву форменных брюк, а спина выпрямлялась, но почитаемый фидаин был совсем как мы, он был величеством на час, но величеством в могиле. Должен добавить такую деталь: слова «надгробный камень» сперва была написаны, затем стерты, потому что такой камень не просто рельефный – гранит или мрамор – на нем есть гравировка, а на камне, о котором я говорю, нет ни имени, ни даты, слишком глубока под ним могила, она ничья.

Он звучно шлепнул себя по бедру, как будто только что услышал забавную шутку. Сообщил мне иронично и в то же время серьезно:

– Я сегодня утром обуржуазился.

– Как это?

– Ходил к своей тете принимать душ, она палестинка, но монархистка.

– Душ – это не так уж и буржуазно. Хотя и не слишком революционно, конечно. Он есть при любом футбольном стадионе. Вот ванна другое дело…

– Я не решался вам сказать, я мылся в душе горячей водой. Так обуржуазиться это стыдно, – добавил он, смеясь.

– А почему все-таки обуржуазился?

– Я уже четыре месяца не мог выносить своего запаха. Это была моя первая вода. А фидаины кроме дождя и не знают ничего.

Слово «Палестина», как и слово «Франция», являет разную реальность для деревенщин, аристократов, финансистов, фидаинов, сильных мира сего, нуворишей, причем, каждая из вышеперечисленных категорий не подозревает о реальности, в которой живут другие, и никто, похоже, не предполагает, что эти расхождения так сильны. И каждая обладает исключительной энергией, чреватой конфликтами и схватками, а само это слово: «Палестина» станет когда-нибудь термином, обозначающим отнюдь не согласие, а жестокую борьбу между теми, кого следует называть классами.

«Но как красива гора!»… Это не просто всем известное понятие, некая геологическая возвышенность, гора дается альпинисту как испытание, горцу как тембр голоса, Сезанну как-то еще, другим – как знать? но в любом случае каждый будет обладать этим понятием по-своему, в зависимости от отношений, сложившихся между горой и им самим, и каждый, говоря о ней, станет говорить лишь о себе. Тетушка Абу Омара принадлежала к зажиточной христианской общине, где ни ванна, ни, тем более, унитаз не считались предметом роскоши, это был знак, подчеркивающий слово «Палестина», для нее это являлось очевидным. Она презирала – причем, глубоко – фидаинов. Если бы убедительная весомость выражения “Your Majesty”, потому что она говорила только по-английски, иногда из снобизма употребляя какие-то слова на местном арабском наречии, порой довольно неприличные, даже пару ругательств из лексикона палестинских извозчиков, она, возможно, и приняла бы фидаинов, но ее благоговение перед Королевой Иордании было упоительнее всяких революций, тем более, когда они являют собой бунты оборванцев. Своего племянника, со дня его вступления в ООП до смерти, она пускала в ванную раз в полгода.