Влюбленный пленник - Жан Жене

Прожив несколько дней в одном из лагерей, я увидел, что собой представляет обыденная жизнь его обитателей. Наступали праздники? Песни, танцы, стрельба настоящими пулями, чтобы поприветствовать водопроводчиков, которые трудились несколько недель, проводя воду во все постройки лагеря Бакаа. Когда зимой 1970 семье нужна была вода, женщины, девушки, девочки выстраивались в очередь к единственному крану в лагере, где каждая наполняла по два пластмассовых ведра, зеленых, красных, желтых с нарисованным по трафарету силуэтом Микки Мауса – каждый раз разным.

Во всех мусульманских странах, во множестве бедных деревушек вода течет из единственного крана, а девушки и замужние женщины с удовольствием ходят к медному резервуару, здесь они переругиваются, перебрасываются шутками, рассказывают друг другу всякие ужасы. Каждая ставит перед собой пустое или наполненное ведро, оно словно караулит место хозяйки, которая заканчивает свой многословный рассказ о муже, слабеющем к концу ночи, и рассказчица, наконец, смолкнув и уперев руки в бедра, ждет смеха или негодующих воплей других женщин. Палестинки всегда были молчаливыми, слишком усталыми для праздной болтовни. Этот жест: взяться за ручку ведра и поднять его – был таким точным, таким выверенным, потому что повторялся по три-четыре раза в день все триста шестьдесят пять дней в году. И положение руки было таким, как подобает, потому что рука эта знала вес каждой капли воды. Раз в месяц было дозволено единственное развлечение: когда приезжал из Аммана торговец разной пластмассовой утварью, какой-нибудь иорданец на запряженной двуколке, женщины, а иногда и мужчины – и какое это было счастье – долго и придирчиво выбирали цвет: ярко-зеленый, бутылочный, бурый, алый, гранатово-красный, иссиня-черный, два, три, четыре, пять, десять оттенков синего, и всегда, на каждом ведре рисунок Микки Мауса по трафарету. И шум воды рядом с выстроившимися в линию ведрами. И это всё. Лагерь жил и этим тоже.

Когда я написал выше: «каждая ставит перед собой ведро…», я вовсе не имел в виду, что все женщины ходили к крану, как когда-то к водному источнику, чтобы посмеяться над мужем, я написал это, чтобы понятнее стала серьезность палестинок, потому что мужчина вернется. Может быть, вернется.

А еще, перечитывая написанное, я вижу, что забыл упомянуть про платок на волосах, он прикрывает их полностью, разве что где-то остаются видны несколько корней.

Второе добавление: у женщин в лагерях нет ни времени, ни желания вышивать эти знаменитые палестинские платья или диванные подушечки, они стали такой редкостью, что знатные дамы приходят в отчаяние. Если мужчина погибает, женщина берет оружие, а не иглу. Прощайте, подушечки, теперь они украшены машинной вышивкой.

Дорога, сегодня покрытая асфальтом, ведущая от Салта к базе фидаинов возле Иордана, шла мимо холма, на вершине которого была выстроена белая вилла. Сам холм в форме усеченного конуса покрыт газоном, наподобие английского, а на этой зеленой поверхности, то есть, по всему склону холма, от виллы к дороге, длинными серебристыми локонами лежали свернутые рулоны колючей проволоки. На пространстве от дороги до защитного ограждения были свалены другие рулоны проволоки. Солдаты-бедуины, часовые без будок стояли, направив оружие на дорогу, наверняка оно было заряжено, с пулей в стволе. Колючая проволока за ними казалась спадающими на плечи локонами, как у солдат Ас-Саики в Ирбиде, я говорил об этом; другие солдаты тоже находились в боевой готовности и досматривали каждую проезжавшую по дороге машину, повозку, каждого крестьянина или крестьянку. Окружавшая виллу стена с дороги казалась казематом с амбразурами и бойницами, позволяющими держать под обстрелом пулеметов или знаменитых катюш всю дорогу и обширное пространство за нею. Сама вилла за всей этой грудой хлама была не видна. Может, она и была уютной? Там по выходным в целости и сохранности мог отсидеться начальник иорданской полиции. Может, из-за ее близости к базе фидаинов доктор Махджуб принял такие предосторожности? На маленькую базу Малиджуб мы прибыли, когда уже стемнело. Увидев Набилю в комнате, доктор Махджуб словно получил удар камнем прямо в лоб. Мне показалось, он покраснел. Этот тридцатисемилетний мужчина, очень смуглый, с кожей обветренной и обожженной солнцем, широкоплечий, высокий, слегка опирающийся на окованную железом трость, покраснел, вероятно, впервые в жизни. Набиля была очень красива. В свои пятьдесят она, наверное, красивее, чем раньше. Во время осады Бейрута три летних месяца 1982 она под бомбами исполняла обязанности начальника медицинской службы профилактики в Ливане. Мы все, кроме Набиля, пожали протянутую руку доктора Махджуба, но Набиля предупредила меня заранее, поэтому я был готов к тому, что последовало дальше и не слишком удивился. Она хотела меня успокоить. Мы сели рядом.

– Послушай, ты не можешь знать. Ты ведь француз.

И теперь, четырнадцать лет спустя, я не понимаю ни характера Махджуба, ни его страха перед женщиной. Он принял решение. Как только мы поедим, Набилю проводят обратно в Салт, откуда мы пришли. Наступила непроглядная ночь. Глядя, как она уходила, я видел, как уходят Ифигения, Мата Хари, женщины, отправляющиеся на казнь, когда добрый мужчина, повинуясь приказу, а не чувству сострадания, говорит о казни, как о единственно возможной мере, последнем акте, который надлежит исполнить. Набиля вышла в сопровождении двух вооруженных фидаинов.

Сама врач, но мусульманка, то есть существо этимологически подчиненное, возможно, она не так сильно, как я, ощущала эту жестокость: нет, не Махджуда, а закона, предписывающего, что одинокая женщина (а кто в данном случае мог говорить, что она одинока?) не должна спать среди солдат, причем, опасности подвергалась не она, а солдаты, которые, лежа подле нее, лежали бы на краю пропасти.

Стала ли Набиля менее одинока в окружении двух вооруженных солдат? Она не была их пленницей, они все трое были пленниками ночи, где нельзя остаться невидимым, потому что взад-вперед ходили караульные, фидаины и бедуины. Часть дороги, проходящая внизу виллы-крепости, была беспощадно освещена и охранялась мужчинами, именовавшимися словом женского рода[83], стало быть, оно принадлежало противоположному полу, и они его быстро распознавали. На этой дороге, охраняемой вооруженными солдатами, за которыми в свою очередь наблюдали (в том числе через прицел винтовки) невидимые палестинские часовые, Набиля была одинока.

– Никто не должен знать, что на базе провела ночь женщина, – произнес Махджуб по-французски и довольно громко, чтобы я его услышал.

Два часа спустя фидаины вернулись. Набиля проведет ночь у женщины-дантиста в Салте.

– Эта женщина палестинка?

– Неважно, это женщина, – ответил мне Махджуб. – Завтра утром за ней сходят.

Она вошла без улыбки, но и без видимого раздражения; направилась прямо к Махджубу, который, приветливо улыбаясь, протянул ей руку. Этой приветливости я не видел накануне вечером на суровом смуглом лице, но мне почему-то кажется, если бы я встретил Махджуба вновь, он также бы улыбался, и я вспоминаю его именно таким даже сейчас, когда пишу эту фразу.