Расплата - Геннадий Семенихин

А когда по радио объявили, что экспресс прибывает на пограничную станцию, я уже задыхался от радости. И вот последняя проверка. Какой-то веселый поляк с улыбкой поставил на моем иностранном паспорте штамп «въезд», и мы подъехали к другой пограничной станции. Но уже не той, что на польской территории, а к нашей, советской. Прочел я на здании ее название, нашими руссейшими буквами написанное, — Негорелое, и верите ли, все в глазах стало двоиться. И носильщики на перроне, и пограничники наши в зеленых фуражках, и ларьки с ресторанными изделиями. Едва в обморок не упал, одним словом. Это я-то, разведчик, обязанный невозмутимо пройти мимо друга, если этот друг потерпел провал и на него надевают наручники. Пройти, сделав вид, что совершенно его не знаешь, чтобы государственные интересы, а не свою собственную безопасность уберечь. И впервые за всю свою жизнь, хотя еще и не очень долгую по годам, но очень тревожную, почувствовал, что у меня есть сердце, способное болеть. И будто бы голос какой-то изнутри говорит: «Чего же ты медлишь, Сергей Тимофеевич. Переоденься, умойся да ступай в вагон-ресторан завтраком подкрепиться». Так я и поступил по велению этого голоса. Распаковал чемодан, сменил рубашку и галстук, успел перед этим поплескаться над ослепительно белой раковиной умывальника, что была в купе международного вагона.

В зеркало заглянул, а оттуда физиономия лет на пятнадцать моложе моей глядит вопросительно. А колеса вагона будто спрашивают в отчаянном перестуке: «Ну что?», «Ну что?». Побрился я, причесался и только тут ощутил приступ невероятного голода, и будто тот же самый голос изнутри опять ласково шепчет: «Ну что, ну что? Иди в вагон-ресторан. Неужели ты стопку за возвращение на Родину не выпьешь?» «Выпью, — отвечаю я ему мысленно. — И еще как выпью!» И, приняв твердое решение, отправляюсь в вагон-ресторан и занимаю там уютное местечко у окна по ходу поезда за совершенно свободным столиком…

Две девушки в белоснежных фартуках, одна моложе и симпатичнее другой, словно два ангела бросаются ко мне. Та, что подбежала первой, ласково спрашивает: «Вы оттуда?» — и кивком указывает на сидящих за первым от буфетной стойки столиков немцев. «А почему вы догадались?» «Да как же, — смеется она. — Только у того, кто возвращается „оттуда“, бывает такое умиленно-счастливое лицо. Что хотите заказать?» Я попросил традиционный бифштекс с яйцом, какао и бутерброд с икрой, но девушка и не собиралась уходить. «А еще?» — спрашивает она, делая выразительный жест. И тогда, по-мальчишески повторяя его, я переспрашиваю: «Ах, это? Сто пятьдесят граммов водки, лимон и две бутылки родного московского пива». «А не много ли? — спрашивает она. — Не велика ли доза?» Я схватил принесенный стакан, залпом его выпил, почувствовал в горле сухость и одну за другой осушил обе бутылки московского пива с завода имени Бадаева.

Липа, ожидавшая какого-то неожиданного поворота в сюжете этого затянувшегося рассказа, слушала Сергея Тимофеевича, подперев ладонями подбородок. Расширенные ее глаза были наполнены ожиданием.

— Ну, а дальше, Сергей Тимофеевич, дальше-то что?

Волохов нахмурился и махнул рукой:

— Ах, милая вы моя Олимпиада Дионисиевна. Дальше мне тотчас же показалось, что кусты и деревья вдруг удвоили за окном вагона-ресторана скорость своего бега. Как-то смешно кувыркнулся в глазах семафор и вдруг замахал железным рукавом с красным кружком на конце. А потом мне стало легко и весело и отчаянно захотелось спать. Ни говорить, ни петь, как тем, кто перепивает в обществе, а спать. И так, чтобы видеть во сне и эти семафоры, и придорожные кусты, и полосатые шлагбаумы на переездах, и белорусские домики на взгорках, покрытые черепичными крышами, — словом, все то, что открывалось взору. И как из небытия возник ласковый голос официантки, обращенный к буфетчику: «Гриша, проводи Сергея Тимофеевича в его купе».

Утром я проснулся от стука в дверь и встал в помятом костюме, в котором проспал всю ночь. Пижама, приготовленная на ночь, так и осталась лежать идеально наглаженной. Открываю на стук дверь, стоит на пороге в белом хрустящем халате буфетчик с подносом в руках: «Как отдохнули, Сергей Тимофеевич? Вот завтрак. Рекомендую к нему бутылочку пива осушить. Помогает». «Здравствуйте, Гриша, — отвечаю я несколько смущенно. — Как же это я так опростоволосился?» «Не Гриша, а лейтенант Севрюков, — лучезарно улыбаясь, поправляет он. — Ничего особенного не произошло. Вы на моих глазах попытались раздеться, дверь за мной впоследствии защелкнули и парочку раз проверили». «Ничего не помню, — пробормотал я смущенно. — Мешанина какая-то в сознании». «Напрасно удивляетесь, Сергей Тимофеевич, — усмехнулся ранний гость. — После того что вы пережили там, откуда возвращаетесь, это неудивительно. Врачи такое стрессовым состоянием называют. Модное словцо в нашем лексиконе, скажу я вам, появилось».

Рассказчик умолк и облизал языком сухие, потрескавшиеся губы, испытывая на себе удивленный взгляд Дронова и совершенно недоуменный Липы.

— Вот так-то, — улыбнулся Сергей Тимофеевич. — Это и было самым большим потрясением в судьбе разведчика.

Дронов в знак того, что понял и оценил его иронию, наклонил голову с пышными вьющимися волосами, а Липа, не в силах одолеть недоумение в широких синих глазах, разочарованно спросила:

— И это все, Сергей Тимофеевич?

— Все, — весело ответил он, догадываясь о побудительной причине ее вопроса. — А вы что же, милая Олимпиада Дионисиевна, полагали, что я буду повествовать о погонях и перестрелках, о трюках, которые необходимы, чтобы перепрыгнуть через высокий каменный забор, или пройти по карнизу крыши двенадцатиэтажного дома, или наподобие Тарзана перескочить с одного балкона на другой. Не-е-е. Давайте лучше мы все это оставим на долю режиссеров, снимающих приключенческие фильмы с отчаянными трюками. В жизни все это проще, уважаемая хозяюшка. — Он вдруг задумался и после долгой паузы прибавил: — Проще, по страшнее.

Липа затеребила белый шнурок на сиреневой футболке.

— И это всегда так бывает с людьми вашей профессии?

— Нет, — покачал головой Сергей Тимофеевич и откинул назад упавшую на глаза прядь волос с проблесками седины. — Ведь мы же воюем и в мирное время, когда другие спят самым спокойным образом, ходят на свидания с любимыми, возятся со своими детишками. И естественно, что в нашей войне бывают и просчеты. Между прочим, человек, который впоследствии приехал в Берлин вместо меня, так и не возвратился больше в Москву к своей семье… Гестапо…

Сергей Тимофеевич замолчал и печально вздохнул.

— Может быть, чаю? — предупредительно спросила Липа, но он сделал отрицательный жест.

— А про своего Жорку забыли? Его не надо лишать сладостей перед школой. Или вы надеетесь на паек фюрера, предназначенный для детей оккупированного Новочеркасска?' Напомню по этому поводу русскую поговорку: «На бога надейся, а сам не плошай».

— Так это же ведь на бога, — улыбнулась Липа. — А фюрер не бог. Даже мой папаша, отец Дионисий, говорит об этом теперь своим верующим.

— Да, да, — встрепенулся Дронов. — Она же у меня дочь служителя культа.