Расплата - Геннадий Семенихин

Вопреки намерению самого Якушева вопрос прозвучал дерзко, и Александр Сергеевич тотчас же не без страха подумал, что Флеминг взорвется и накричит на него. Но этого не случилось. Немец повернул к глазам тыльной стороной левую ладонь и отдалил ее от себя, будто хотел полюбоваться аккуратно подпиленными перламутровыми ногтями, и голос его прозвучал совершенно уравновешенно:

— Вы не совсем правы, господин Якушев. Во-первых, я никогда не собирался не только иметь какое-либо касательство к деятельности новочеркасского гестапо, но и пребывать в вашем городе вообще.

— Вы превосходно владеете русским языком, господин генерал, — неожиданно для самого себя похвалил его Якушев.

Немец улыбнулся и приложил к выутюженному мундиру ладонь:

— О-о, спасибо за комплимент. От вас, русского интеллигента, мне тем более это приятно услышать. Значит, годы учебы в Гейдельбергском университете не пропали даром. Впрочем, так же, как и годы работы в немецком посольстве в Москве… Но сейчас, в дни войны, я хочу безмерно понять русского человека, а это гораздо труднее, чем овладеть его языком. Да и далеко не в совершенстве владею я им. А хотелось бы. Русский чудесный язык очень сложен, господин Якушев.

— Что вы, — улыбнулся Александр Сергеевич. — Вы отлично разговариваете на моем родном языке. Надо ли вам усваивать его тонкости? Вы же не собираетесь переводить на немецкий такую, скажем, сложную поэму-сказку, как «Конек-горбунок» нашего Ершова?

— О нет, — засмеялся Флеминг, — до этого я никогда не дорасту. Но русский язык в том объеме, в котором я его знаю, сейчас мне помогает.

— В чем же, господин генерал, если это не секрет?

— Понять душу русского человека, господин Якушев.

Александр Сергеевич закивал головой и, устремляя взгляд в большой прямоугольник окна, за которым виднелось клочковатое, в осенних облаках, небо и городские крыши под ним, задумчиво продолжил:

— Один наш великий поэт написал удивительные по силе стихи:

— И звали этого поэта Федор Тютчев, — смеясь, подхватил Флеминг.

— Да с вами рядом страшно, — против воли улыбнулся и Якушев. — Вы даже нашего Тютчева наизусть цитировать можете. Если бы не этот эсэсовский, мундир, я бы всегда гордился тем, что с вами знаком! — пылко воскликнул Александр Сергеевич. — Ну что вас заставило его надеть? Лучше бы преподавали русский язык в том же самом Гейдельбергском университете.

— Господин Якушев, разрешите мне на этот вопрос не отвечать.

— Ах да, — забормотал старик и разразился долгим астматическим кашлем. — Извините, я, кажется, вторгся в недозволенную область.

Генерал миролюбиво кивнул и нажал кнопку электрического звонка, вделанного в письменный стол. Бесшумно растворилась дверь, и на пороге появился тот самый молодой офицер, который приезжал за Якушевым на Аксайскую, чтобы доставить его в гестапо. Торопливой скороговоркой Флеминг отдал ему какое-то распоряжение и, когда тот удалился, с прежним дружелюбием обратился к своему собеседнику:

— Сейчас мы позавтракаем, любезный Александр Сергеевич. Заранее извиняюсь за скромность сервировки, да и меню так же. Военное время, ничего не поделаешь, одним словом… — Генерал щелкнул в воздухе пальцами, подыскивая подходящее окончание фразы. — Одним словом, как это говорится у россиян. «Не красна изба углами, а красна пирогами». У нас же немножко наоборот: красна изба углами, — кивнул он головой на панели кабинета из хорошо отполированного дерева, — да не красна пирогами.

Молоденький офицер собственноручно внес завтрак на сверкающем никелированном подносе, поставил на стоявший рядом с письменным круглый столик.

Якушев едва не задохнулся, увидев, что было на этом подносе. Полуголодное воображение не в состоянии было нарисовать ему такую картину. Набросив на стол пеструю скатерть с затейливыми готическими башенками, фаэтонами и женскими головками, молодой офицер, будто совершая какой-то священный обряд, расставлял на ней тарелки с закусками и дымящимся бифштексом. Флеминг, прикусив в губах усмешку, искоса наблюдал за потерявшим равнодушие стариком. В довершение ко всему адъютант принес небольшие хрустальные рюмки и бутылку с коньяком.

— Как видите, трапеза соответствует нашей встрече, — гостеприимно промолвил генерал. — В особенности рекомендую коньяк. Настоящий выдержанный «мартель». Не церемоньтесь с ним, пожалуйста, Александр Сергеевич.

Якушев с тяжким вздохом наклонил голову:

— Когда-то я обожал хорошие вина и коньяки. Но, к большому огорчению, астма стала уже давно поперек этого влечения к ним.

— О! — воскликнул Флеминг. — Какая жалость. У моего отца тоже астма, и я хорошо знаю, какое это человеческое бедствие. У вас она какая: стенокардического происхождения или инфизема легких?

— Инфизема легких, господин генерал.

Флеминг сострадательно наклонил голову, вздохнул:

— У моего отца грудная. Однако одна другой не лучше. И я все же иду на большой риск. Очень прошу, как это у вас по-русски называется, пригубите хотя бы глоточек, чтобы оценить всю прелесть французского напитка. Больше всего в жизни я обожаю третью «Героическую» симфонию Бетховена, поэзию и «мартель».

Александр Сергеевич долго вдыхал в себя густой аромат коньяка, затем отчаянно махнул рукой с видом плохого пловца, который лишь по принуждению бросается в воду, выпил, смакуя, половину хрустальной рюмки.

— Какая прелесть, — громко прошептал он и несколько раз кашлянул, отчего его пепельного цвета лицо тотчас покраснело. — Вот видите, я же говорил, — заметил он, как бы извиняясь. — Вероятно, мне слишком поздно показываться в светском обществе. Я уже воспринимаюсь как некое ископаемое.

Флеминг укоризненно покачал головой:

— Зачем же так, Александр Сергеевич. Какое вы ископаемое, если с таким жизнелюбием относитесь к этой божественной влаге, если так упрямо отстаиваете свою точку зрения на кровавые события войны. Скажите, — вкрадчиво продолжал он, — а вот если бы перестала существовать наша нынешняя Германия, с рейхстагом, фюрером, национал-социалистской партией, и вместо нее появилось бы другое германское государство, с демократическим парламентом, президентом, новой конституцией, ваша бы страна такую Германию восприняла бы?

Якушев перестал жевать и грустно улыбнулся:

— Я не Верховный Совет, но думаю, что отношения между нашими странами изменились бы.

Флеминг задумчиво побарабанил костяшками пальцев по столу:

— Вот видите, как мы дружно истребляем бифштекс, пьем кофе с коньяком, а ведь нас братьями не назовешь, потому что мы по разную сторону баррикад.

— Да, не назовешь, — вырвалось у Якушева настолько решительно, что он с опаской покосился на собеседника, но ничего, кроме холодной усмешки на его тонких губах, не обнаружил. Как ему показалось, голубые глаза немца стали строгими. «А что как он возьмет сейчас, вызовет стражу и отправит меня в подвал?» Не может же быть, чтобы в этом здании не было подвалов. Но усмешка погасла в глазах эсэсовского генерала, и они снова стали безотчетно грустными.