Время и боги. Дочь короля Эльфландии - Лорд Дансени

Однажды вечером я попросил слугу присматривать за огнем в камине, сел в кресло и принял гашиш. Первым, кого я увидел, попав в Бетмору, был моряк с черным шрамом, который шел по улице, оставляя следы на желтом песке. И мне безумно захотелось узнать, какая неведомая сила опустошила город.

Я понял, что то был гнев Пустыни, ибо над горизонтом нависали грозовые тучи, а далеко в песках слышались раскаты грома.

Моряк брел по улице, глядя на опустевшие дома. Он то кричал, то пел, то писал свое имя на мраморной стене. Потом он уселся на ступеньки и подкрепился. Вскоре, устав от города, он пошел назад. Когда он поравнялся с медными позеленевшими воротами, внезапно появились три всадника на верблюдах.

Я ничем не мог помочь. Я был лишь невидимым блуждающим сознанием, тело мое осталось в Европе. Моряк отчаянно защищался, но силы были неравны, его связали и увезли в Пустыню.

Я следовал за ними, пока хватало сил. Их путь лежал через Пустыню, вокруг Холмов Судьбы, к Утнар-Вехи, и тогда я понял, что люди на верблюдах – слуги Тубы Млина.

Днем я бываю занят. Я работаю в страховой компании – надеюсь, вы вспомните обо мне, если надумаете застраховать свою жизнь, имущество или автомобиль, – впрочем, это не имеет отношения к моей истории. Я с нетерпением ждал вечера, хотя принимать гашиш два дня подряд небезопасно. Мне хотелось узнать, что они сделали с беднягой-моряком, потому что я слышал о Тубе Млине много плохого. Наконец я очутился дома. Первым делом я написал письмо, затем позвал слугу и сказал ему, чтобы ко мне никто не входил, хотя на всякий случай оставил дверь открытой. Потом я пожарче растопил камин, уселся у огня и отведал из сосуда грез. Я направлялся ко дворцу Тубы Млина.

Шум на улице удерживал меня на месте дольше обычного, но вдруг я оказался над городом. Внизу подо мной промелькнула Европа и вскоре появились белые остроконечные верхушки дворца Тубы Млина. Его самого я отыскал в крохотной комнатке с тремя узкими высокими окнами. За спиной у него висел занавес из красной кожи, на котором золотыми нитями были вышиты йаннийские письмена: все имена Бога. На вид императору было не больше двадцати, и выглядел он тщедушным и слабым. Хотя он непрерывно хихикал, лицо его оставалось мрачным. Когда я перевел взгляд с его лба на дрожащую нижнюю губу, то понял, что в комнате происходит нечто отвратительное. Еще я заметил, что глаза императора были широко раскрыты, и, хотя я все время пристально наблюдал за ним, он ни разу не моргнул.

Проследив направление его жадного взгляда, я увидел распростертого на полу моряка, он был еще жив, но страшно изувечен, а вокруг него суетились императорские палачи. Они вырезали из его кожи длинные полосы и тянули за их концы, причиняя ему нестерпимую боль. (Затем мой сосед рассказал много такого, что я вынужден здесь опустить.) Моряк еле слышно стонал, и всякий раз, услышав его стон, император Туба Млин принимался хихикать. Я не чувствовал запахов, зато мог слышать и видеть. Не знаю, что было ужаснее: нечеловеческие муки моряка или счастливое немигающее лицо Тубы Млина.

Мне захотелось поскорей покинуть это место, но время еще не пришло, и я был вынужден остаться.

Внезапно лицо императора стало подергиваться, а нижняя губа задрожала еще быстрее, он раздраженно заерзал и визгливо крикнул главному палачу, что в комнату пробрался дух. Я нисколько не испугался, потому что человек не может причинить вред духу. Гнев императора поверг палачей в ужас, они оставили свою работу, потому что руки у них дрожали. Тогда два вооруженных копьями стража выскользнули из комнаты и вскоре принесли две золотые чаши с выпуклыми нашлепками, в которых был гашиш. Чаши были такими большими, что если бы их наполнить кровью, то там могли бы плавать человеческие головы. Двое стражей пали на колени и принялись поглощать гашиш ложками, а надо заметить, что у каждого их было по две – в правой и левой руке. Одной такой ложки вполне хватило бы на сто человек.

Туба Млин

Очень скоро гашиш оказал свое действие, и духи стражей воспарили, готовясь вырваться на свободу. Я страшно перепугался, но духи вернулись в тела из-за какого-то шума в комнате. И снова стражи принялись есть гашиш, однако на этот раз лениво, не торопясь. Наконец ложки выпали у них из рук, духи воспарили и оставили тела. Я не мог улететь. А духи были даже опаснее, чем сами их владельцы, потому что принадлежали юношам, тела которых еще не научились соответствовать ужасным душам. Моряк все стонал, и каждый его стон сопровождался хихиканьем императора Тубы Млина. Тут оба духа накинулись на меня и смели, как буря сметает бабочек, и мы умчались прочь от тщедушного, бледного человечка, похожего на гиену. От ярости духов не было спасения. Моя ничтожная порция гашиша не шла ни в какое сравнение с тем, что поглотили стражники, – ведь они ели огромными ложками, да еще обеими руками. Меня закружило над Авл-Вундари, отбросило к землям Снит и мчало до Крагуа и дальше, в унылые области, почти не доступные фантазии. И наконец мы достигли бледных холмов, что зовутся Горами Безумия, и я попытался сразиться с духами страшных императорских стражей, ибо по ту сторону бледных холмов я услышал писк зверей, что рыщут повсюду, охотясь на безумцев. Не моя вина, что крохотная порция гашиша не могла противостоять их ужасным ложкам…

Послышался звон дверного колокольчика. В столовую вошел лакей и передал моему соседу, что в холле его ждет полицейский, который хочет с ним поговорить. Лакей извинился и ушел, а из-за двери донесся стук тяжелых башмаков и низкий голос. Мой знакомый поднялся, подошел к окну, открыл его и выглянул на улицу.

– Желаю всем приятно провести вечер, – сказал он. И шагнул через подоконник.

Когда мы, опомнившись, выскочили из-за стола и выглянули в окно, его и след простыл.

Над приморской таверной, исконным приютом моряков, угасал свет дня. Не в первый раз являлся я сюда, ибо дошел до меня слух, будто древняя флотилия испанских галеонов и по сей день носится по волнам в неисследованных пределах Южных морей, и весьма хотелось мне узнать о том больше, а матросы, распивающие заморские вина, порою весьма разговорчивы.

Но на этот раз надежды мои не оправдались. Завсегдатаи таверны говорили мало и по большей части шепотом, и я уже собрался было уходить, как вдруг какой-то матрос, в ушах которого покачивались серьги чистого золота, оторвался от стакана и, глядя прямо перед собою, на стену, во всеуслышание поведал следующую историю:

(Когда позже разразилась гроза и тяжелые капли забарабанили в освинцованные оконные стекла, он без труда возвысил голос и продолжал говорить. Чем темнее становилось вокруг, тем ярче вспыхивал его исступленный взгляд.)

«Парусник былых времен приближался к мифическим островам. Подобных островов мы отродясь не видывали.

Все мы ненавидели капитана, и он платил нам той же монетой. Он ненавидел всех нас в равной степени; любимчиков у него не водилось. Ни с одним из нас он никогда не заговаривал; вот разве что вечерами, когда сгущались сумерки, он, бывалоча, поднимал взгляд и останавливался потолковать малость с повешенными на нок-рее.