Время и боги. Дочь короля Эльфландии - Лорд Дансени

Чудо твоей души не окрашено радостью.

Храни свое искусство.

Будь удивительным. Береги свои тайны.

Прохожий в черном сюртуке молча пошел дальше. А пока бродяга в пурпурном плаще говорил, я начал понимать, что душа мрачного горожанина раздираема удивительными, не оформленными в слова стремлениями. Сама его немота ведет начало от мрачных древних ритуалов: вдруг чье-то доброе приветствие или случайно услышанная на улице песенка сведут на нет его мечты, а от произнесенных им самим слов на поверхности земли пролягут глубокие трещины, и люди, наклонившись, будут вглядываться в бездну.

Затем, повернувшись к Грин-парку, где еще не было и признаков скорой весны, бродяги простерли руки и, глядя на померзшую траву и покрытые нераскрывшимися почками ветви деревьев, предрекли появление первых желтых нарциссов.

По улице проехал омнибус, чуть не раздавив самых неистовых псов, ни на минуту не прекращавших яростного лая. Оглушительно прозвучал его сигнал.

И видение исчезло.

Друг, которого я никогда в жизни не видел, – один из моих читателей – процитировал в своем письме чью-то строку: «Но он – он не дошел до Каркассона…» Не знаю, откуда эти слова, но они легли в основу моей повести.

В давние времена, когда в Арне правил Каморак и мир был куда прекраснее, чем сейчас, устроил король празднество для всей Равнины, дабы восславить великолепие юности своей.

Рассказывают, будто дворец его в Арне был просторен и высок, а расписной потолок сиял синевой; когда же наступал вечер, слуги, вскарабкавшись наверх по приставным лестницам, зажигали десятки свечей, подвешенных на тонких цепочках. Рассказывают также, будто порою сквозь приоткрытое эркерное окно внутрь просачивалось облако, перетекая через край каменной кладки, – так морской туман перехлестывает через выступ отвесных утесов, выглаженный древним ветром, что дует себе и дует испокон веков (унес он с собою тысячи листьев и тысячи эпох, листья или эпохи – ему все едино, ибо ветер не присягает на верность Времени). Под горделивым сводом чертога облако вновь обретало былую форму, неспешно скользило через всю залу и выплывало в небеса через противоположное окно. По очертаниям облака рыцари в чертоге Каморака предсказывали битвы и осады грядущих войн. А еще говорят о чертоге Каморака в Арне, будто не было ему равных ни в какой другой земле, и предрекают, что никогда и не будет.

Из лесов и овчарен явились туда жители Равнины, думая неспешные думы о еде, о домашнем очаге и о любви; дивясь, расселись поселяне в прославленном чертоге; а еще восседали там мужи Арна – городка, тесно обступившего королевский дворец; все дома в Арне были крыты красноватой землей тамошнего края.

То был дивно прекрасный чертог – если верить песням.

Многим из тех, что сошлись туда на пир, прежде доводилось видеть дворец лишь издали – он четко выделялся на фоне пейзажа, высотой уступая только холму. Теперь же гости разглядывали развешанное по стенам оружие Камораковых воинов, о коем лютнисты уже слагали песни, а поселяне вечером в хлевах рассказывали предания. Описывались в них и щит Каморака, побывавший там и тут в бессчетных битвах, и острые, иззубренные края его меча; оружие Гадриоля Верного, и Норна, и Аторика Вьюжного Лезвия, и Хейриэля Неистового, и Ярольда, и Танги из Эска – их клинки и доспехи развешаны были по стенам через равные промежутки, – невысоко, так чтобы легко можно было дотянуться; а на почетном месте, в самом центре, между броней Каморака и Гадриоля Верного, красовалась арфа Арлеона. Во всем чертоге не нашлось бы оружия более опасного для врагов Каморака, нежели Арлеонова арфа. Ибо для пехотинца, идущего на штурм крепости, куда как отраден лязг и грохот какой-нибудь грозной военной машины, которую соратники заряжают за его спиной, – и громадные камни со свистящим вздохом пролетают над его головою и обрушиваются на врагов; в неверном свете милы солдату четкие и отрывистые приказы его короля; ласкают слух воина торжествующие возгласы его соратников, возликовавших при виде внезапного перелома в ходе битвы. Всем этим и куда бо́льшим была арфа для людей Каморака: ведь не только подбадривала она воинов и сподвигала на битву, но множество раз Арлеон Арфист повергал в смятение и оторопь вражескую армию, внезапно выкрикнув какое-нибудь вдохновенное пророчество, пока рука его перебирала рокочущие струны. Более того, прежде чем объявить кому-либо войну, Каморак сперва долго слушал арфу вместе со своими людьми, и воодушевлялись они музыкой, и приходили в ярость при мысли о покое и мире. Однажды Арлеон ради рифмы объявил войну Эстабонну, и низвержен был злой король, а воители стяжали честь и славу; сколь курьезный повод порою может привести к великому благу!

Повсюду на стенах над щитами и арфами изображены были легендарные герои знаменитых песен. Все победы, когда-либо одержанные на этом свете, казались слишком ничтожными, ибо играючи затмевали их подвиги Камораковых воинов; никогда не выставлялся на всеобщее обозрение ни один трофей семидесяти Камораковых битв, ведь в глазах короля и его дружины все добытое было сущей мелочью в сравнении с тем, о чем грезили они в юности и что доблестно намеревались свершить в будущем.

А выше портретов сгущалась тьма, ведь близился вечер и еще не зажглись свечи, покачивающиеся на тонких цепочках под сводом; казалось, будто в здание вделан фрагмент ночи, точно громадный скальный выступ, встроенный в жилой дом. И собрались в той зале все ратники Арна, и дивился им народ Равнины; всем этим закаленным в боях воинам было не больше тридцати лет от роду. А Каморак восседал во главе их, ликуя и радуясь своей юности.

На борьбу со Временем отпущено нам около семи десятилетий, и в первых трех схватках противник до поры слаб и жалок.

И был на том пиру прорицатель, коему ведомы начертания Судьбы, и сидел он среди жителей Равнины – ему не отвели почетного места, ведь Каморака и его дружину Судьба не страшила. А когда мясо съели, а кости пошвыряли под стол, король поднялся с трона и, опьяненный вином, в расцвете юности и в окружении всех своих рыцарей, воззвал к мудрецу и потребовал:

– Прорицай!

И встал прорицатель, оглаживая седую бороду, и сдержанно промолвил:

– Есть такие события на путях Судьбы, кои сокрыты даже от глаз пророка, и много такого провидим мы, что лучше бы сокрыть от всех прочих; многое знаю я, чего лучше бы не предсказывать; есть и такое, чего предсказать мне не дозволено – под страхом многовековой кары. Но вот что знаю я и предрекаю: никогда вам не бывать в Каркассоне.

Тут же все наперебой заговорили о Каркассоне: иные слыхали о нем в рассказах и в песнях, иные прочли о нем в книгах, иным он приснился. И отослал король Арлеона Арфиста направо от себя, чтобы пообщался он с жителями Равнины и послушал, чего рассказывают в народе про Каркассон. А воины рассуждали о походах и завоеваниях своих – о множестве крепостей, удержать которые куда как непросто, и о многих дальних землях – и клялись, что и до Каркассона они доберутся.

Вскоре Арлеон возвратился, и занял место по правую руку короля, и взялся за арфу, и принялся нараспев рассказывать о Каркассоне. Далеко, очень, очень далеко, за горами и за долами стоит этот город – лучезарные бастионы его вздымаются один над другим, а за бастионами мерцают мраморные террасы, а на террасах искрятся фонтаны. В Каркассон удалились некогда от людей эльфийские короли вместе со всеми фейри и возвели сей град ввечеру в конце мая, затрубив в эльфийские рожки. Каркассон! Каркассон!