Четыре письма о любви - Нейл Уильямс

Нет, ничего здесь нельзя было поделать, только дождаться, пока все пройдет само. Маргарет Гор понимала это, ибо знала, что такое любовь. Она знала также, что самый страшный враг чувств – время, что обыденное течение жизни не только покрывает кожу морщинами, но и заставляет увядать мечты, и что страсть очень быстро остывает, если письма не приходят, а руки ищут и не находят прикосновений. Она знала: бывает такое время, когда отсутствие поцелуев действует куда сильнее, чем сами поцелуи. И еще она знала, что сразу после этого наступает пора, когда отсутствие поцелуев рождает ощущение сосущей пустоты и безысходности, которое растет и растет, заполняя собой каждый дюйм из миллионов и миллионов кубических миль души, так что под конец в человеке не остается ничего, кроме пустоты.

Пустота поселилась и в душе Никласа Кулана. Каждый раз, когда Маргарет пересаживала его в кресло на кухне, чтобы сменить постельное белье, ей казалось, что она улавливает исходящий от наволочек и простыней пока еще совсем слабый, едва ощутимый аромат можжевеловых ягод – этот хорошо известный запах потери, который появляется после смерти любимого человека. (В своем домике напротив вдова Лиатайн едва не свалилась со стула, когда тоже почувствовала этот запах. Боясь ошибиться, она тотчас встала и, подойдя к окну, выставила наружу увядшее, как чернослив, лицо. Убедившись, что запах исходит от коттеджа Мьюриса, она тотчас начала распространять среди островитян слухи о неизбежной кончине директора и призывала всех готовиться к похоронам.)

Через четыре дня после второго письма Никлас написал третье. На этот раз он не стал таиться, да и писал не ночью, а после полудня. У него закончилась бумага, и он попросил у Маргарет несколько листков и конверт.

– Я хочу написать письмо Исабель, – объяснил он.

Застигнутая врасплох, Маргарет на мгновение растерялась и не посмела встретиться с ним взглядом.

– Это очень мило с твоей стороны, – сказала она оконной занавеске, нижний край которой, как ей вдруг показалось, обмахрился и требовал неотложного ремонта, и не поднимала головы, пока не решила, что ее лицо снова ничего не выражает. – Я принесу тебе все, что нужно.

Ненадолго замолчав, Маргарет бросила быстрый взгляд исподтишка на его безнадежное и бледное лицо, на высокий лоб, на горящие лихорадочным огнем глаза, на почерневшие, искусанные губы, висевшие лохмотьями оттого, что он беспрестанно вытирал их тыльной стороной ладони.

– Мне тоже надо отправить одно письмо, так что я отнесу на почту и твое, и свое, – добавила она и быстро вышла из комнаты, пораженная легкостью, с которой родился у нее этот коварный замысел. Маргарет даже решила, что это было своего рода наитие. Наитие, озарение свыше, доказательство того, что она отнюдь не была не права в том, что уже сделала и что собиралась сделать. В конце концов, сколько еще безответных писем он в состоянии написать? Вряд ли много. Похоже, его страсть скоро выдохнется.

Она принесла ему в комнату бумагу, а сама села в кухне, напряженно прислушиваясь к характерным звукам, сопровождающим написание любовного письма. Она ожидала вздохов, сдавленных стонов, разочарованного мычания сквозь зубы и мелодичных звуков скрипки, которые едва можно было различить за криком чаек за окном, но не услышала ничего. Никлас молчал. В кухне царила полная тишина, которую нарушали только часы, как-то особенно громко и злорадно пробившие четыре.

Может быть, он задремал? Или просто настал момент, когда страсть соскользнула с него, словно слишком теплое одеяло, и он стал свободен?.. Не выдержав, Маргарет встала и двинулась к выходу из кухни. Она успела привыкнуть к странным поступкам Никласа и склонна была ожидать чего угодно: например, он мог ползать по полу, вынюхивая оставшиеся в трещинах пола обрезки ногтей Исабель. Маргарет это бы не удивило. Еще он мог лежать на кровати, прижав письмо к своему о́ргану, пока запах смятых роз будоражил его горячечный мозг, подводя к кульминации. Как бы Никлас себя ни вел, ее это вряд ли бы смутило или потрясло. И тем не менее, когда, наклонившись вперед, Маргарет осторожно заглянула карим глазом в щелку приоткрытой двери, она увидела нечто такое, что у нее едва не остановилось сердце.

Никлас сидел на краю кровати, облаченный в такую сияющую белизну, что Маргарет не могла даже разобрать, была ли это одежда или его кожа. Он был как свет, а не как человек – столь ярко горел в нем огонь желания. Казалось, самый воздух в комнате превратился в подобие белого атласа, который возникал из ничего и, свисая с потолка огромными белыми полотнищами, слегка колыхался, когда прямо сквозь него, негромко хлопая крыльями и поднимая легкий, как от тончайших кружевных вееров, ветерок, проносились сотни и сотни белоснежных голубей. Никлас продолжал сверкать, но теперь напротив него она разглядела еще одного человека, похожего на него как две капли воды, только более высокого. Сначала Маргарет показалось, что это какой-то фокус с зеркалами, игра отражений, или же что у нее просто двоится в глазах после десертной ложки микстуры от кашля, которую Мьюрис заставил ее принять нынешним утром. Она даже приложила к дверной щели другой глаз, но картина не изменилась: двое мужчин в сверкающей белизной одежде по-прежнему сидели, один на кровати, второй – в кресле, и молчали. Они просто смотрели друг на друга – и все. Когда же Маргарет плотнее прижалась к щели и слегка прищурилась, чтобы сияние и свет не так резали глаз, она разглядела, что второй мужчина старше и что он улыбается.

Улыбается и молчит.

Когда же он наконец поднялся и двинулся к Никласу, заливающая комнату белизна сделалась еще ярче, еще ослепительнее, и Маргарет почувствовала, как от пола поднимается тепло, словно свет был жидкостью, уровень которой стремительно повышался, но не снаружи, а внутри нее. Когда тепло достигло ее головы, Маргарет почувствовала, как ее ноги отрываются от пола, увидела вылетающих у нее изо рта белых птиц и… потеряла сознание.

8

С Маргарет случился приступ той же болезни, которая поразила Никласа. Так решил Мьюрис – решил и отправил жену в постель, где она лежала тихо, как человек, увидевший призрака. Спросить, не заметил ли муж в Никласе чего-то необычного или странного, она не посмела и до вечера лежала молча, охваченная смертным ужасом от того, что́ привиделось ей в спальне дочери. Обуздать свое воображение Маргарет оказалась не силах, и за несколько часов, которые она провела в постели, оно познакомило ее с полным собранием духов и привидений, ангелов и демонов. Но в восемь часов, когда Никлас, негромко постучав в дверь, пришел спросить, как она себя чувствует, Маргарет не заметила в нем никаких перемен, если не считать того тревожного обстоятельства, что на голове у него почти не осталось волос. Ему самому стало гораздо лучше, сказал ей Никлас. Он чувствовал себя легким, почти невесомым, и впервые со дня возвращения из Голуэя видел окружающее отчетливо и ясно. Конечно, слабость давала себя знать, но Никлас заверил ее, что через пару дней, несомненно, придет в норму.

– Я все-таки написал письмо.

– Письмо?

– Письмо Исабель.

– Ах да…

– Раз вы больны, я, наверное, попрошу Шона отнести его на почту. Вы мне дайте ваше письмо, и он отнесет оба.