Золотой век Испанской империи - Хью Томас

«…до прихода испанцев… туземцы жили вместе в городах, как просвещенные люди; они расчищали землю и не давали ей зарастать бурьяном, и выращивали [в городах] добрые деревья. Посередине городов располагались храмы с прекрасными площадями перед ними, а вокруг храмов строились дома правителей и жрецов»{565}.

В большинстве этих городов имелись представители различных профессий – гончары, плотники, колдуны-врачи, изготовители бисера, а также, прежде всего, торговцы, выменивавшие в Табаско или на реке Улуа возле Веракруса какао и каменные бусины на соль, одежду и рабов. Рабы были здесь важным товаром и, как и в Старом Свете, причиной многих войн. Майя считали свои бусины и все остальное в обычном для них эксцентричном стиле – по пять до двадцати, по двадцать до ста, по сотням до четырех сотен и по четыреста до восьми тысяч, – и как правило вели счет прямо на полу{566}.

Выращивание растений было среди них распространенным занятием, но индейцы также и охотились, отрядами приблизительно по пятьдесят человек. Как отмечает Ланда, они распахивали участки сразу в нескольких местах, так что, если на одном ничего не родилось, урожай с других мог возместить убыток. Подобные виды социальной активности оказывали влияние на развитие общества и вели к экономическому взаимодействию во всех сферах; предполагалось, что каждый член общества должен владеть некими основными умениями, необходимыми для совместной жизни. Большинство майя жили разновозрастными группами, куда входили отцы и дети, женатые и холостые; как правило, работой на мильпа – участках возделанной земли, на которых осуществлялся севооборот, – занимались группы мужчин, находящихся в родственной связи. Имена детей отражали имена их родителей: так, сын родителей, носящих имена Чел и Чан, мог быть назван На Чан Чел. У испанцев имелась похожая традиция.

Завоеватели обнаружили, что майя считали прекрасным особый тип лица, когда волосы зачесывались назад, так что линия носа продолжалась вверх по прямой до макушки. Чтобы добиться такой прямой линии, головы новорожденных детей часто зажимали между двумя дощечками, пока кости черепа были еще мягкими. У майя также считалось красивым косоглазие, и матери специально добивались его развития, вешая своим детям на лоб маленький черный узелок на нитке, так чтобы он спускался между бровей. Каждый раз, когда ребенок поднимал глаза, он видел болтающийся между ними узелок, что способствовало скашиванию глаз к переносице. Другой семейной традицией было обжигать лица детей горячей тканью, чтобы предотвратить рост бороды и вообще волосяного покрова на лице. В те времена большинство мужчин-майя пользовались зеркалами, сделанными из обсидиана, но среди женщин это было не принято. Одеждой для обоих полов служила полоса ткани шириной в ладонь, которая несколько раз оборачивалась вокруг пояса.

Крыши юкатанских домов были сделаны из соломы или пальмовых листьев – в первом случае они имели крутой наклон, чтобы дождевая вода стекала вниз. Индейцы разделяли свои простые жилища поперечной перегородкой и обычно спали в задней части дома. Крыша над передней частью делалась низкой, для защиты как от жары, так и от дождя – а также от врагов среди людей.

По-видимому, майя сочли испанцев плохими воинами, с их гульфиками и нагрудниками из стеганого хлопка по образцу мешикских панцирей. Пришельцы казались им новоявленными «ица» – солдатами, которых Кукулькан, пернатый змей (известный у мешиков как Кецалькоатль) привел в X веке из центральной Мексики, чтобы утвердить свою власть у колодца Чичен.

Майя, как и мешики, имели склонность к жертвоприношениям, хотя и в меньшем масштабе. Так, они приносили в жертву собственную кровь, порой отрезая кусочки с внешней части своих ушных раковин. Также они иногда проделывали отверстие в пенисе, через которое затем продевали нитку. Женщины могли вырезать сердца у животных и предлагать их в жертву своим богам. Порой майя приносили в жертву человека, стреляя в него из луков, «так что место на его груди, под которым расположено сердце, топорщилось стрелами подобно ежу». Иногда они наносили пленнику удар в грудь каменным ножом, делая глубокий разрез, в который, как это делалось и в Мехико-Теночтитлане, погружали руку и вытаскивали сердце, чтобы отдать его жрецу, который умащал лицо идола свежей кровью. После этого тело жертвы сбрасывалось со ступеней храма. Служители (или, возможно, жрецы?) подбирали труп и сдирали с него кожу, оставляя нетронутыми только кисти рук и ступни. Затем один из жрецов раздевался догола и накрывался содранной кожей, в то время как остальные танцевали вокруг него.

Монтехо и Антонио де Авила уже доводилось встречаться с подобными зрелищами за десять лет, прошедших с 1518 года, однако для новоприбывших из Кастилии они были шоком. Именно отвратительная, дьявольская безжалостность таких сцен была причиной того, что испанцы ожесточили свои сердца и убедили себя, что они правы в своем упорном стремлении принести христианство в Новый Свет. В то же время количество человеческих жертвоприношений – опять-таки, как и в Гватемале – несомненно уменьшалось.

Выступив из Чампотона и Кампече, Монтехо с шестьюдесятью оставшимися у него людьми, его авангардом, пересекли перешеек, пройдя около 150 миль к Саламанке-де-Шельха, чтобы воссоединиться с теми, кого они оставили в первом основанном ими поселении. Проходили ли они через такие знаменитые древние города, как Ушмаль, Чичен-Ица, Коба и Тулум? Это остается неясным. Монтехо мог видеть теперь, что полуостров представляет собой обширную равнину со скудной почвой, почти целиком покрытую сухими низкорослыми лесами, без рек, но со множеством колодцев. Территория была беспорядочно заселена, однако в 1520 году количество живших там индейцев могло достигать 300 тысяч{567}.

Посвятив несколько недель осмыслению полученной информации и ревизии своих сил, Монтехо принял решение двигаться на юг полуострова, держа путь к заливу Вознесения, который был назван так его старым командиром Грихальвой в 1518 году (в тот день был праздник Вознесения). Они выступили к городу Четумаль одновременно по суше и по воде: Монтехо плыл на корабле, Антонио де Авила двигался пешком. Алонсо де Лухан остался позади, в новой Саламанке, строить еще одно судно, чтобы последовать за ними. План состоял в том, чтобы все три части экспедиции Монтехо встретились в самом Четумале или где-нибудь поблизости. Это был один из богатейших майянских городов к западу от залива, знаменитый своими обширными пасеками, где жители разводили пчел. Здесь также в изобилии росли маис и какао. И именно в Четумале Монтехо ждала неожиданная встреча с незнакомцем – Гонсало Герреро.

Герреро, испанец из маленького городка Ньебла на реке Тинто, милях в двадцати выше по течению от Палоса, попал в Индии в 1509 году, сопровождая Диего Колона. По всей видимости, он умел читать и писать. Жизнь в Санто-Доминго ему наскучила, и он отправился вместе с Диего де Никуэсой на Южно-Американский материк, однако их корабль потерпел крушение. Счастливо избегнув участи быть откормленными и съеденными, они с Херонимо де Агиляром, который впоследствии стал переводчиком Кортеса, поселились на Юкатане. Герреро нашел себе женщину-майя, от которой имел нескольких детей. Он был рабом – однако несмотря на это, сделался военным советником при На Чан Кане, касике Четумаля. Фрай Диего де Ланда пишет, что он обучал индейцев «как надо сражаться, показывая им, как строить крепости и бастионы»{568}. Говорят, что это он посоветовал майя напасть на Эрнандеса де Кордобу в 1517 году. В 1519 году он отказался вернуться к испанскому образу жизни, как сделал Херонимо де Агиляр, сказав последнему так: