Бледный всадник, Черный Валет - Андрей Дашков

Вскоре начался хаос. Власть пошатнулась; у нее не хватило силенок, чтобы сдержать озверевшие толпы. Перепуганные «слуги народа» недолго отсиживались под защитой верных полицейских и резервистов, которых, впрочем, становилось все меньше. Этот кордон рухнул при первом же серьезном натиске. Заслон из пушечного мяса не сработал. Ставленники обер-прокурора подверглись растерзанию; церковь была осквернена.

Единственное, чего еще не хватало, это ключевой фигуры, окутанной мистическим ореолом «защитника», в противовес абсолютному злу, олицетворяемому мутантами. Пробел был восполнен удивительно своевременно.

Апофеозом смуты явилось триумфальное возвращение Начальника из полувекового небытия. Тот принялся устанавливать новый порядок твердой рукой. Учитывая, что твердых рук на самом деле было две, а в каждой оказалось по автоматическому пистолету, желающих возразить нашлось немного. Зато «птенцы» шестипалого сражались насмерть. И пошло, и поехало! Численность населения города Ина вновь начала стремительно убывать.

Последовали показательный расстрел уцелевших членов Синода и публичная казнь председателя ХСМ, стихийные столкновения на имущественной основе, нашествие изголодавшихся кретинов и бандитов, сбежавших с неохраняемой «Лесной дачи». Произошло формирование добровольческих отрядов под лозунгами типа «Вычисти их всех!» для борьбы с мутантами, «вылуплявшимися» быстрее, чем цыплята в августовский полдень. Как и положено, борьба мгновенно сменилась массовым террором. С благословения Начальника трясли всех, а с особым удовольствием – бывших власть имущих.

Поскольку самым надежным способом отличить человека от ходячего инкубатора было выпустить ему кишки, то недостатка в свежем ливере не ощущалось. Улицы города почернели от птиц, слетевшихся на обильное пиршество. Чуть позже выяснилось, что домашняя скотина и даже собаки тоже вполне могут плодить неведомую заразу. Пришлось перебить и тех, и других. За дело взялись с понятным энтузиазмом.

Теперь на носу были голод, эпидемия или обе неприятности сразу, однако Упадочного эта перспектива тревожила в последнюю очередь. Интуиция творца подсказывала ему, что пухнуть предстоит немногим оставшимся в живых, а он-то вряд ли окажется в их числе. Ну разве что случайно… У него уже не было ни сил, ни желания сопротивляться. Чью сторону ни примешь – все равно придется запачкаться. Как истинный эстет, Упадочный пачкаться не любил.

Тем временем город тонул в грязи и крови. Артемий считал, что его вырождающиеся соплеменники в некотором смысле заслужили подобную участь, приближали ее каждой минутой своего жалкого порочного бытия. Самодовольные бараны! А Упадочный с его нелепыми амбициями – лишь червь, полураздавленный и прилипший к подошве пляшущего демона разрушения. Все, чего хотел лично он, последний спившийся поэт, это как можно дольше оставаться погруженным в гнилой цепенящий туман, похожий на тот, что саваном устилает беспредельное болото к западу от города.

Но чем дальше, тем сложнее становилось с выпивкой и, соответственно, с поддержанием нужной фазы опьянения. Денежные знаки, выпущенные в обращение при обер-прокуроре, обесценились; никто не хотел брать их даже в качестве туалетной принадлежности ввиду чрезмерной жесткости. Зато снова процветал натуральный обмен. В ходу были жратва, табак, трава, самогон, обувь, шмотье и холодное оружие. Наибольшей ценностью считались уцелевшие патроны, но Упадочный, конечно, не мог похвастаться таким богатством. За бутылку, стоявшую сейчас на его столике, он рассчитался шестью яйцами, похищенными из соседского курятника (одно из них было подозрительно холодным и, возможно, «вражеским», однако бармен этого не заметил), и не знал, что будет делать в ближайшем будущем.

Протрезветь было равносильно смерти. За дверью забегаловки поджидали темные улицы, пронизывающий ветер, острые ножи «чистильщиков», пули безжалостного Начальника или, что хуже всего, убийственная депрессия.

Как во всяком индивидууме с тонкой нервной организацией, в Упадочном доминировали именно вредные эмоции и беспорядочные движения души, похожей на семейку пауков в наглухо закрытой банке. Поэтому он не на шутку страдал. Ему было не до стишков. Муза покинула его окончательно и бесповоротно. Эта ограниченная и ленивая бабенка совершенно неожиданно стала ярой активисткой добровольческого движения и даже возглавила элитный женский отряд, называвшийся «Матери – за чистое чрево». При этом сама Муза была бесплодной, как корыто.

Первое время Артемий думал, что оказался в относительной безопасности за ее широкой белой спиной, однако затем Муза вспомнила о его подозрительной встрече с мутантом, и в какой-то момент он прочел на ее круглом, румяном и глуповатом лице здоровое желание поковыряться в его животе кухонным ножичком. Он сбежал раньше, чем желание переросло в непреодолимую потребность.

С тех пор Упадочный появлялся у себя дома крайне редко и только для того, чтобы прихватить какое-нибудь барахло для последующего пропития. Вести себя приходилось с чрезвычайной осторожностью. Артемий начинал понимать, что чувствует крыса, живущая на помойке. Забегаловка «Тет-а-тет» стала его временной штаб-квартирой, а угловой столик – привилегированной ложей в том кошмарном маленьком театрике, где он намеревался досмотреть, наконец, последний акт человеческой комедии сквозь изрядно закопченные стеклышки зрачков.

Надо сказать, персонажей на сцене значительно поубавилось. Забегаловка была почти пуста. «Лот и дщери» уже не играли. Одну из «дщерей», контрабасистку, чистильщики выпотрошили третьего дня, обнаружив внутри двух эмбрионов «птенцов», а волосатый вокалист пал жертвой бутылки, метко брошенной каким-то попом-пропойцей в приступе белой горячки.

Так что в зале царили простор, полутишь, полумрак, полужизнь. Чадящие свечки и скрипящий ставень дополнительно нагоняли тоску. В дальнем углу мерцал чей-то «близнец», постепенно меняя цвет с нейтрального голубого на симптоматично розовый. Даже если бы Артемий захотел внять предупреждению, он не знал бы, куда деваться. Полностью безопасных мест не осталось.

Бармен вяло перетирал стаканы. Какая-то старуха расположилась у входа и жадно глотала объедки, выуживая их из помойного ведра. К ней подкрадывался краснорожий громила с многочисленными татуировками, подробно иллюстрирующими извращенную половую жизнь на «Лесной даче». На широком лице громилы было написано явное намерение навеки избавить бабульку от чувства голода. Бармен не вмешивался, хотя для собственной безопасности и держал под стойкой топор.

Упадочный догадывался, что может стать следующей жертвой здоровяка, и с беспокойством поглядывал по сторонам, прекрасно зная, что на халяву рассчитывать нечего. Он сочувствовал старушке, но не сильно. Лучшие свойства души были растрачены впустую в лучшие времена…

Его мутный взгляд упал на торговца дурью, известного под кличкой Пенек, которым Артемий ранее непредусмотрительно брезговал. В отличие от других тот выглядел так же жизнерадостно, как и прежде. Облик Пенька немедленно породил в воспаленном мозгу поэта целую вереницу странных образов, среди которых преобладал один, больше всего смахивающий на гибрид веселого лешего и бледной поганки.