Дети декабря - Платон Беседин

У меня был опыт посещения стрип-клубов, я помнил, что они – конвейер бесстыдной консумации. Разводку в «Сердцеедках» для начала устроили администраторши – мы заказали им шампанского. После к нам дефилировали стриптизёрши, садились, елозили попой, прижимались грудью. Мы говорили, что у нашего друга день рождения, и они уделяли больше внимания Смятину, который никак не мог расслабиться, зато Вадик, распаренный жарой и желанием, гладил и тискал девиц, будто курсант в увольнении. Тем, кто умел показать желание, мы отсыпали щедро, а на тех, кто развлекал без искры, экономили.

Одна блондинка – с маленькой торчащей грудью и готовыми стать чересчур полными бёдрами – для чего-то шептала мне, что любит ездить на мотоциклах.

– Новенькая?

– Да, а что?

– Нравится?

– Да, а что?

Девица, похоже, была не на своём месте. Я чувствовал таких, инородных, не столько по движению, поведению, сколько по запаху. Одни, потея от работы и духоты, пахли кислой натугой, другие – терпким желанием.

Фигуристая брюнетка – она представилась Лолой, между передних зубов её была крошечная щель, обычно раздражавшая меня, но тут отчего-то добавлявшая сексуальности, – прижалась ко мне так, что я захотел её здесь и сейчас, как кобель, ноздрями втянув феромонистый запах, бросив скабрезную откровенность, и она, изогнувшись голодной кошкой, укусив меня за ушко, шепнула:

– Я не против…

Моя рука сползла по её бедру, украшенному татуировками роз, продвинулась к центру. Я ушёл с Лолой на приватный танец.

Ничего особенного, без полного расслабления – ожидания, несомненно, оказались ярче, – но главным стало другое: в день рождения Смятина я отыскал способ релакса вместо измен. Дальше были массажные салоны – почему я не открыл их раньше? – где загорелые девушки, чья страсть обрывалась, как только заканчивалось время сеанса, мазали себя и меня маслом, тёрлись, извивались, делали массаж Лингама, устраивали стрип– и пип-шоу, уже с полным многократным расслаблением, но всё это – без проникновения, без вхождения внутрь, и потому я не считал подобное изменой. Строго без интима, будто происходившее, когда в финале я изливался на женское лицо или грудь, и правда не являлось таковым. Логика, которой я руководствовался при этом, как бы держа обещание, данное на исповеди священнику, была таким же лицемерием, компромиссом, как и происходившее на массажах, где масло, истома, похоть и ложь пропитывали меня, словно торт.

Раз в одну-две недели я усаживался на диванчик перед шестами, выбирал понравившуюся девушку и шёл с ней на приват. Или укладывался на свежую простыню в салоне, ожидая, когда две или четыре руки обласкают, расслабят меня. После развода я мог уже не думать о том, считается ли это изменой, мог входить и проникать в кого и как угодно, но, привыкнув, ограничивался стриптизами и массажами. Однако всё чаще наутро чувствовал не расслабление, а усталость, похожую на огромный розовый и совершенно безвкусный помидор.

Теперь я вновь ехал на такой отдых, разругавшись с женой, окончательно поняв, что дочка будет жить без меня, а в такси, оттаскивая от блудливых воспоминаний, звучало: «И, быть может, быть будем, будем мы любить под счастливой звездой, и, быть может, быть станем, станем мы друг другу нужней…» Песня эта неожиданно задела, тронула, пробудила меня, и, казалось, в ней я услышал мелодию сердца, дарившую желание, волю, силу жить дальше, повторяя древнее: «Всё пройдёт – и это тоже…»

– Можете сделать погромче?

Таксист прибавил звук. Под песню, так срезонировавшую со мной, мы пролетели караимское кладбище, храм Всех Святых и площадь Восставших, где мой знакомый писатель, похожий на молодого Брежнева, вот уже год бился за то, чтобы установить памятную табличку Александру Грину.

– Приятно ехать, когда пробок нет, – раскупорил молчание таксист.

– Да уж, днём и правда не протолкнуться. – После того как Севастополь стал российским, он неимоверно разросся, зашлаковавшись новыми автомобилями и зданиями. – Только ночью, наверное, и можно ездить.

– А я только ночью и езжу, – улыбнулся таксист. – С таким количеством машин да по таким дорогам! Я сам, знаете, из Новосибирска, там такого кошмара нет.

– Хотите вернуться?

– Вернусь, обязательно. Это я на сезон приехал – подзаработать.

Я заметил фотографию на «торпеде»: таксист, женщина, мальчик и девочка.

– Вместе с семьёй переехали?

– Нет, – голос его дрогнул, – семья в Новосибе осталась. – Он помолчал, поддал газу. – Каждый раз, когда уезжаю, думаю: что там эта стерва обо мне детям трёт? На неё-то, если честно, давно похрен, а вот что с детьми делать – я и не знаю. Растут не пойми кем. Дочка так та вообще – копия мамаши.

– Понимаю, я недавно развёлся.

– И как? – заинтересовался таксист.

– Нормально, только по дочке скучаю.

– Вот и я о том же. О детях только и думаешь…

Этот усатый таксист, наверное, как и я, верил, что дети в семье – главное или почти главное; особенно когда больше и нет ничего. Образцом мужа я, конечно, не был, но вот образцовым отцом быть старался. И вместе с тем, как и десятки тысяч мужей до и после меня, ошибался, думая, что остальное приложится. Нас ведь с детства учили тысяче знаний, от азбуки до тригонометрии, а после мы сами, повзрослев, осваивали другие вещи, насобачиваясь выживать, зарабатывать, быть успешными. Но когда нас учили премудростям, тонкостям супружеской жизни? Кто, заботливый, добрый и рассудительный, изложил, как по учебникам, с проверкой домашнего задания, науку семьи и любви? Взаимное раздражение, взаимная стрельба упрёками, а рядом дети, наблюдающие, как жить надо, раз родители так живут, – и потом твоё же, неизбежное разочарование от детей, поиск обиженных, виноватых.

Я доверил Ксюшу жене, постарался создать ей то, что принято называть комфортными условиями жизни; доверил, создал – и проиграл. И всякий раз, когда жена упрекала меня при ребёнке, выставляя претензию как счёт, испытывал обиду от собственной недальновидности и чужой неблагодарности. Злоба моя росла, авторитет падал. И однажды, не выдержав, отринув запреты, я ударил жену, процедив: «Если я для тебя никто, то для своих детей я – кто. Запомни это, Ольга». И она запомнила, но только на время. А месяцев через восемь история повторилась. И в этот раз жена рассекретила меня, и я, пунцовея от стыда, слушал упрёки родителей, что на женщину руку поднять нельзя ни при каких обстоятельствах, а после Ксюша смотрела на меня угрюмо, опасливо.

Всё больше, с каждым приходом домой, я становился для своего ребёнка никем, не зная, как давить, как противостоять жене. В редкие часы здравого смысла – она умела довести меня до исступления за минуты – я уверял себя, и не без оснований, что излишне демонизирую её, а надо бы и в себе порыться, но самолёт уже вошёл в критическое положение, миновал точку невозврата – падал. И вот мы упали. Я бежал от этого – от ежедневного наблюдения деградации и опустошения себя.