Дети декабря - Платон Беседин

Развод стал облегчением. Это были нервные, взбалмошные шесть лет, превратившие меня из благодушного парня в озлобленного мужика, готового искать любые причины – лишь бы не появляться дома. Впрочем, наверное, именно благодаря этим причинам мы и купили автомобиль, квартиру – я работал не до седьмого, до двадцать седьмого пота.

Единственное, чего я не мог принять после развода, – это отсутствия дочери. Теперь она жила с матерью, моей бывшей женой, и я, конечно, понимал, что так лучше, что так правильнее, но всякий раз, приходя домой, ждал всепримиряющего, главного – «папочка!». Без этого восклицания я жить не мог – и принялся названивать жене, просил дать трубку Ксюше. Эти звонки бередили, нервировали, и жена потребовала ограничить их, чтобы «не травмировать ребёнка». Из-за этого мы заспорили вновь. Не было никаких ограничений на мои встречи с ребёнком, но всё равно я не мог видеть Ксюшеньку так часто, как мне того хотелось. А хотелось, кажется, постоянно. Такой жажды общения с дочерью не было, когда я носил кольцо, но после развода она, пробудившись, истерзала меня.

Квартиру в новострое ещё надо было отремонтировать, и потому жена с дочкой остались в нашем старом жилье. Я предлагал его сразу, но жена захотела новое. Потом, правда, смекнула, что там жить невозможно, необходим ремонт, что вообще может выйти история, откажись я участвовать в нём, а на алименты особо не развернёшься, – смекнула и заговорила о невозможности переезда, напирая на комфорт жизни Ксюшеньки. Я вновь не спорил.

Так я оказался среди голых свежеоштукатуренных стен. На бетонном полу валялся надувной синий матрас. В углу изгибались дешёвые вешалки, на них болтались мои футболки, рубашки, джинсы. Весь день я держал нараспашку окна, но едкий, сырой запах стройматериалов никуда не уходил, оставался со мной, как побитая псина. Вскоре я стал открывать окна и на ночь, но июнь выдался не по-севастопольски прохладным, и пришлось выбирать между удушающим запахом и бессонным ознобом – я решился на борьбу с последним и кутался в привезённые из гаража одеяла.

Одну ночь за окном вдруг начали гульбу, и от шума – пёстрого, разбитного – я проснулся и сначала лежал, не желая встать, но потом всё же высунулся в окно. Гуляли, точно в плохом кино, дагестанцы. Так я решил по номерам припаркованных под фонарём машин, по фразочкам, голосам. Дагестанцы, если всё же это были они, пританцовывали, кричали, а из салонов их низких «приор» неслось ёмкое, хрестоматийное – «Да, да, это Кавказ!».

Двор был пуст: стыла закрытая спортивная площадка с новенькими кольцами и воротами, яркими пятнами в лунной крымской ночи выделялись детские качели и карусели. Дом ещё толком не заселили, и редко когда я встречал здесь соседей, чаще натыкаясь на тех, кто делал ремонт: с мешками цемента, листами гипсокартона и кафельной плиткой на уделанных строительной пылью плечах. Наверное, дагестанцы пользовались пустотой двора, или им просто было всё равно, но, так или иначе, шум они издавали знатный. Я глотнул минералки, крикнул:

– Эй, потише там! Два часа ночи!

В ответ понеслось кхеканье, эканье, хмыканье – дагестанцы, заметив меня, полуголого мужика, высовывающегося из окна третьего этажа, ответили возмущением, переходящим в угрозу. И я не мог крикнуть им: «А ну тише, а то сейчас выйду!» – внизу тёрлась не пацанва, а горячие парни. Потому я ограничился парой внятных, но не слишком ретивых внушений, и мы разошлись – без понимания, но и без откровенной вражды.

Скоро – и это время мне пришлось провести, накрывшись подушкой, – дагестанцы уехали, но уснуть я уже не мог. Думал о дочке и о разводе. Шесть лет, воинственные шесть лет, без шанса на исправление, но всё равно – правильно ли я сделал, что решил уйти? Или жена решила? Впрочем, какая разница, когда итог один?

Сразу после развода я почувствовал лёгкость – почти невыносимую лёгкость бытия, потому что едва ли не каждый пытался, вольно или невольно, убедить меня, что развод – это мрачное время, а я то ли держался, то ли не находил поводов для хандры и даже был счастлив, точно после тяжкой работы наконец разогнул спину. Но потом я задумался о спинах других, заложников моего поступка. Жене, наверное, было всё равно – она волновалась лишь за финансы.

А родители? Они прожили в браке тридцать семь лет, воспитали двоих сыновей, и даже в самые громкие, сокрушительные их скандалы я не слышал от них о разводе; жизнь вместе – не всегда мирная, благостная, такая как есть – казалась им естественной, органичной. Мать несколько раз пробовала говорить со мной накануне развода, советовала дельные вещи. Я прислушивался к ней, задумывался, но, приходя домой, понимал, что семейный корабль превратился в «Титаник», пробоина в нём критична, и надо без суеты эвакуироваться, чтобы после не бежать в панике к шлюпкам, отталкивая друг друга. И вот, когда мы, так нам казалось, спаслись, когда пусть и частично, но приняли наше спасение родители, когда я остался один и должен был прокричать троекратное «ура», появился ещё один человек, ради которого я по большей части и жил последние четыре года – Ксюша.

Лёжа в сырой квартире, я, казалось, ясно видел и слышал, как спрашивает она: «А где папа? Когда придёт папа? Почему папы нет?» И образы эти, болезненные, незаживающие, как язвочки на нёбе, не отпускали, точь-в-точь бультерьеры, отстающие от человека, лишь выдрав из него кусок мяса. Я носил и растил в себе чувство вины. Конечно, волнение за Ксюшеньку началось не сегодня – сегодня оно перешло в ноющую тоску, – я думал о том, как дочка станет жить без меня, и перед разводом. Но тогда – правда, не без сомнений, – верилось, что без нашей с женой ругани ей будет безопаснее, легче, уютнее, что будет только любовь, пусть и разлинованная, как тетрадный листок: пять дней окружает нежностью мама, а два – папа, хотя больше всего Ксюша любила, когда мы гуляли всей семьёй.

Я спрашивал у жены, как живёт без меня дочка после развода, и подчас натыкался на острые рифы ответов:

– Ты бы раньше об этом думал! Теперь нас задёргать решил?

После развода жена стала ещё грубее, ещё жёстче – как старческий ноготь; ей так легко удавалось отрезать лишнее, постороннее, оставляя отработанный материал в прошлом, что я окончательно стал для неё чужим. И это чувство отрезанного ломтя, лишнего, не могущего и не имеющего права влиять на её жизнь, а значит, и на жизнь нашей дочери, переломило, добило меня. Я понял, что стану для Ксюши одним из дяденек со стороны, пусть более любимым, уважаемым, но всё равно дяденькой, который не живёт вместе с ней, а жизнь её, как тропа через лес, пойдёт через озлобленную на меня мать.

Той ночью, разбуженный дагестанцами, я думал об этом до исступления, задыхаясь от ярости и отчаяния, подбираясь к окну, глотая ночной воздух, и тут же, будто за цепь дёрнули, втягивался обратно в конуру, не в силах видеть детские качели и карусель. Без Ксюшеньки.

На следующее утро я попросил у жены разрешения прийти к дочке. Она согласилась, неожиданно легко согласилась. И когда я покупал игрушки, мелькнула шальная мысль: а что, если попытаться исправить развод – и остаться? Ради Ксюши. На время это стало не целью, которой надо достичь, минуя любые препоны, но маленьким, юрким желанием, зудящим червячком, вгрызающимся, меж тем, в самую сердцевину.