Анна Австрийская. Первая любовь королевы - Шарль Далляр

Кардинал взял с бюро связку бумаг и перелистывал их с вниманием. Он не слушал. Пасро вернулся.

— Карета готова, — сказал он с жестокой радостью, — и гвардейцы здесь.

Действительно, в дверях блистали мундиры гвардейцев его преосвященства.

— Уведите ее, — холодно сказал Ришелье.

Гвардейцы приблизились. Пасро сделал шаг к Денизе.

— Не дотрагивайтесь до меня! — вскричала она с ужасом, смешанным с отвращением, которое испытывают при приближении пресмыкающегося. Она отскочила назад с такой силой, что чуть не упала на колени Ришелье. Она побледнела как смерть и упала на ковер без чувств.

— Унесите ее, — сказал Ришелье.

Гвардейцы подняли ее и вышли со своею ношей. Пасро один остался с кардиналом.

— Ваше преосвященство, — сказал клерк, — Поанти бежал, но я знаю дом, в котором он скрывается. Дом на улице Этюв, перед которым кавалер д’Арвиль уронил свой платок. Его можно найти там. Но если ваше преосвященство хочет, чтобы он опять не убежал, когда его найдут, согласитесь поручить мне караулить его. Я обещаю, что у меня он не убежит. Я отвечаю за него моей головой.

— Хорошо, — сказал Ришелье, — я даю вам уполномочие захватить его и стеречь.

Королева пылает, король продолжает оставаться холоден, а кардинал бесится; но, несмотря на это, они все разделяют одно мнение, чего еще не бывало никогда

В то время когда все это происходило во дворце Медичи у кардинала, Анна Австрийская вернулась в Лувр, влюбившись, как говорит автор той эпохи, так, как только женщина способна быть влюблена. Она оставила у себя герцогиню де Шеврез. Ей необходимо было иметь кого-нибудь, с кем она могла свободно говорить о том, что наполняло ей голову и сердце. Не без труда, не без боли в сердце оторвалась она от головокружения, которому поддавалась во время праздника кардинала. Давно уже его величество Людовик XIII, ее скучающий супруг, уехал из дворца Медичи в сопровождении своих дворян и вернулся в Лувр, а она была еще тут, забыв об этикете. Букингем, красавец Букингем, удерживал ее в плену, как магнит железо.

Герцогиня де Шеврез, к счастью, сохранила хладнокровие, между тем как упоенная королева совершенно лишилась его. Одно мгновение она даже испугалась своего поступка. Это она толкнула Анну Австрийскую к Букингему; но королева шла так скоро по пути, который она указала ей, и шла с таким презрением ко всем приличиям и опасностям, что герцогиня была принуждена заставить ее опомниться. Для этого она должна была дотронуться до единственной струны, к которой Анна Австрийская могла быть чувствительна в подобную минуту. Она обратилась к женскому кокетству. Заставив супругу Людовика XIII заметить беспорядок, который шумный праздник и еще более, может быть, упоение, с каким она ему предавалась, сделали в ее наружности, она объявила, что королеве невозможно оставаться долее на балу, что наряд ее испортился, а ее красота, как она ни была велика, подверглась, вследствие усталости, изменению, которое наступающий день сделает еще заметнее. Только герцогиня де Шеврез, ее поверенная и приятельница, могла осмелиться говорить с нею так откровенно, но этого было достаточно.

Через пять минут после этого сострадательного совета Анна Австрийская в сопровождении своей фаворитки возвращалась из Люксембурга в королевский дворец.

— Не оставляйте меня, Мария, — сказала королева герцогине, входя в свою спальню, — не оставляйте меня, пожалуйста.

— Я вас не оставлю, — отвечала герцогиня, — если вы приказываете мне; притом самое главное мое удовольствие оставаться с вами; но я должна позвать горничных вашего величества.

— Нет, герцогиня, нет! Мне было бы неприятно видеть теперь эти лица, оледеневшие от этикета. Меня утомило уважение всех этих людей.

— Но вы, ваше величество, не можете же переодеться самостоятельно.

— Я не хочу ложиться, Мария. Я не засну… О нет! Я не могу заснуть. Эта подвижная толпа, которую я оставила и шум которой еще раздается в моих ушах, блеск этих огней, от которых горят мои глаза, звуки этой музыки, проникающей в сердце, — все это ускоряет течение крови и заставляет ее бросаться в голову. Я чувствую, что я почти сумасшедшая.

Королева остановилась, увидев улыбку на губах фаворитки.

— Ты смеешься, Мария? Таким-то образом принимаешь ты участие в ужасном смятении, волнующем меня, в терзаниях, в которых ты меня видишь?

— Ах, ваше величество! — ответила герцогиня тоном упрека. — Как дурно знаете вы ту, которая отдала бы свою жизнь для того, чтобы доставить вам счастье! Улыбка, замеченная вами, была улыбкой печали.

— Печали?

— Я огорчалась недоверием ко мне моей государыни.

— Недоверием к тебе, Мария!

— Каким же другим именем назвать чувство, внушившее вашему величеству ваши слова? Разве вы не хотели понять, что с моей стороны было бы нескромностью стараться проникнуть в вашу мысль, когда вы утверждали, что смятение ваше не имеет другой причины, кроме шума бала, яркого освещения и музыки!

— Ах, Мария, как ты жестока! В чем же ты хочешь принудить меня признаться тебе?

— В том, в чем вы еще сами не хотите признаться себе, моя прекрасная государыня, однако вы должны будете признаться когда-нибудь, что с этого бала вы уехали бы очень холодной и очень соскучившейся, если бы он не был оживлен присутствием одного человека, единственного, которого вы видели там.

— Мария!

— Такая великая королева, как вы, должна уметь смотреть прямо на все, на счастье и несчастье. Недостаточно ли долго смотрите вы на несчастье в образе его величества короля? Для чего же вы не хотите взглянуть на счастье в образе герцога?

— Ах, я слишком много смотрела на него! — вскричала королева с досадой. — Но ты непременно хотела этого, Мария.

— Ваше величество ставит мне это в упрек?

— Нет.

— И в наказание лишает меня доверия?

— О, нет, нет! Мария, ни к кому на свете не могу я иметь такого доверия, как к тебе. Я открою тебе сердце, хотя ты обвиняешь меня в недоверии. Твоя дружба подаст мне совет и помощь, чтобы вернуться на путь долга, потому что я схожу с него, Мария, схожу. Бог накажет меня за это преступление.

Голос королевы дрожал от волнения, она готова была расплакаться. В ней боролись два великих чувства: религия и любовь. Анна Австрийская, как истинная испанка, как воспитанная по-испански, была искренно набожна. Это не была набожность герцогини де Комбалэ, маска лицемерия, прикрывавшая разврат порока. Анна Австрийская была искренна. Увлекаемая непреодолимой силой страсти, она должна была выдерживать тайную и сильную борьбу с собою. Но возле нее был хорошенький женской демон, герцогиня де Шеврез, не верившая ничему, кроме удовольствий, а так как из всех удовольствий любовь казалась ей вернее и приятнее, можно было сказать, что она верила только любви. Ей стало жаль королеву.