Голос пойманной птицы - Джазмин Дарзник

Помимо обстоятельств моей гибели, оставались и другие загадки.

– Гольшири, – шепнул кто-то, кивнув на мужчину, державшегося чуть поодаль от прочих участников траурной процессии. Он стоял молча, сцепив перед собой руки. – Ее любовник.

– Между прочим, купил ей эту могилу. Говорят, это его фамильный участок, здесь когда-нибудь его похоронят.

Слушатели ахали, крутили головой.

Мужа у меня не было, следовательно, мое тело должен был востребовать отец, полковник Фаррохзад: почему же меня хоронит Дарьюш Гольшири, да еще на своем фамильном участке? Где он в таком случае похоронит свою жену, когда она умрет? Неужто рядом со мной, своей любовницей? Это немыслимо. Но как бы зеваки ни буравили Дарьюша глазами, всю погребальную церемонию мрачное лицо его оставалось непроницаемым – не поймешь, что он чувствует, что собирается делать. Он ничем себя не выдал ни в тот день, ни в последующие полвека.

Никто не знал правду ни о моей смерти (не считая того, о чем я писала в стихах), ни о нашей жизни.

* * *

Когда я ушла от отца, а потом и от мужа, я утратила имя, стала никем. Но в этом была и свобода: я принадлежала только себе. Это придало мне сил, помогло мне стать тем поэтом, которым я хотела стать.

Я знала многих поэтов, чья жизнь противоречила их творчеству. Поэтами они становились, лишь взяв в руки перо. Закончив стихотворение, вновь превращались в жадных, ограниченных, завистливых, несчастных людей. И я не верила их стихам, потому что не верила им самим.

Моя же поэзия была ответом, который я давала жизни. Я не искала в стихах иного. Я писала, чтобы познать себя, стать собою. И верила в то, что поэт – всегда поэт, потому что для меня быть поэтом значило быть настоящим человеком. Я старалась и жить, и писать без страха и так умерла. Отважно. И честно.

«Тебя в Иране ничего не держит», – сказал мне однажды Дарьюш, и я долго не могла забыть эти его слова. Я гадала, каково это – жить там, где жизнью женщины не правят стыд и запреты, где можно ходить с гордо поднятой головой, где можно быть свободной. Я всерьез подумывала уехать из Ирана, но если Дарьюш не может окончательно выбрать жизнь со мной, если он не разведется, какая разница, останемся мы на родине или уедем за границу?

На мое решение остаться повлияло и кое-что еще. Сколько себя помню, я жалела, что родилась в Иране. Мне казалось, что я впустую трачу жизнь. Но правда в том, что я любила Иран. Я любила палящее тегеранское солнце, густые сумерки, пыльные переулки. Я любила летней ночью спать на крыше дома и просыпаться от первого крика муэдзина. Здесь на каждом изгибе улицы меня поджидали воспоминания, я всем сердцем, всем своим существом чувствовала укорененность в этой жизни. Я любила Иран – любым. Я нашла здесь себя. Все мои стихотворения были тесно связаны с нашей историей. Я любила наш недалекий, забитый, великодушный народ. Я любила его, я была его частью. Я принадлежала ему, а он – мне.

Через много лет после моей смерти миллионы моих книг в Иране прятали под кроватями, за комодами, книжными шкафами, в самой глубине ящиков. Миллионы сборников стихов – немыслимо большое число, я о таком не могла и мечтать. К тому времени революция 1979 года и война с Ираком коснулись почти каждой семьи, сотни тысяч иранцев разъехались кто куда, рассеялись по всему миру. Люди читали мои стихи и говорили, что я предсказала судьбу своей страны: хаос, разруху, пытки, молчание. Убитых сыновей, исчезнувших дочерей. В Иране мои стихи читали словно пророчества, а гибель мою называли благом, поскольку благодаря ей я не увидела, как годами одно за другим сбываются мои пророчества.

Как-то раз, когда новый режим запретил мои книги, какой-то упрямец все равно их напечатал, и его издательство сожгли дотла. Будто поэзию можно уничтожить, точно дом или тело. Искусство не уничтожишь. Оно будет жить, даже если его замалчивают, запрещают; оно выдержит долю гораздо худшую, чем пожар.

В новом тысячелетии настал день, когда сотни тысяч людей собрались на улицах Тегерана. Люди назвали это «Зеленый путь»[52] – зеленый в честь пророка Мухаммеда, каким его знают люди: человечным, щедрым, великодушным. И вера тех, кто вышел на улицы, выросла из наших корней. Мирное шествие скандировало мои стихи, продвигаясь к башне Азади[53]: «Мне жалко сад» и «Уверуем в начало холодов», – но мне не суждено было это увидеть, как не суждено было стать свидетельницей гибели многих молодых мужчин и женщин на извилистом и кровавом пути моей страны к свободе.

* * *

– Ля иляха илля Аллах! Нет Бога, кроме Аллаха!

Со словами молитвы меня опустили в могилу.

Над горою Эльбурс круглилось бледное солнце, ветерок доносил сладкий, дымный аромат гармалы.

Скорбящие столпились вокруг разверстой могилы; на снегу белели охапки цветов. Крохотные на фоне мужчин в грозных черных костюмах, стояли три женщины, держась за руки. Одетые на западный манер – прямые юбки, жакеты без воротника, пальто, – но в тяжелых черных чадрах. Две мои сестры и мать.

Наконец зазвучала заупокойная молитва.

Во имя Аллаха милостивого, милосердного. Прости тех, кто жив, и тех, кто умер, тех, кто здесь, и тех, кого здесь нет. Прости нас и прости ее. Меня повернули вправо, к Мекке, к единственному Богу. Обращение к Пророку, молитва за усопших.

Пауза, тишина, и на тело мое посыпались первые горсти земли.

Я почувствовала, что земля призывает меня к себе. И я была готова. Однажды в моих испачканных чернилами ладонях отложат яйца ласточки. Над моей могилой вытянутся нежные зеленые ростки – вверх, к воздуху. Но все это будет потом, весной, когда солнце согреет землю и небо; я же очутилась там, где страдания и хула лишены смысла, где отвага не знает границ, где надежда не меркнет и не умирает.

В 1978 году моя семья уехала из Ирана с двумя бордовыми кожаными чемоданами. В Тегеране уже какое-то время было неспокойно, но в том году беспорядки неожиданно усилились. Мы не знали, сколько это будет продолжаться, и решили на время уехать за границу. Ни на сборы, ни на планы времени почти не оставалось. Мы бежали в Америку, рассчитывая переждать царившее на родине бесчинство и хаос. На следующий год в Иране случилась революция. Те два бордовых чемодана мы так и не разобрали, а после и вовсе выбросили.

Моя семья не вернулась в Иран. Я не вернулась в Иран. Но кое-что уцелело в суматохе нашего бегства. Вместе с другими дорогими сердцу вещами мать привезла в Америку тоненький сборник стихов Форуг Фаррохзад. В детстве и юности я не раз видела эту книжицу. Как сейчас помню: на обложке – женщина с каре, глаза подведены сурьмой. Кто она и почему уехала с нами в Америку?