Подтексты. 15 путешествий по российской глубинке в поисках просвета - Евгения Волункова

Очень тяжело говорить человеку, который живет надеждой, что ничего не выходит. Я осознаю, что сделала все от меня зависящее: приехала, разобралась, написала. Но все равно довольно паршиво каждый раз видеть сообщение от Сергея с вопросом, на который у меня нет положительного ответа. Невольно начинаешь думать: а может быть, я написала недостаточно хорошо? А еще опускаются руки: огромная работа не привела ни к чему, стоило ли вообще так напрягаться?

Параллельно я стала получать сообщения от других заключенных и их родственников с похожими сфабрикованными делами. И, несмотря на то что после Букачачи зареклась писать подобные материалы, в одну из историй все же вникла. И поняла, что хочу взяться. Даже если не будет толку, мы все равно должны рассказывать о несправедливостях. Раскисать нельзя, и я стараюсь.

Путешествие двенадцатое. «Я умираю. Извините»

Место: Самара

Время: апрель 2019 года

Сюжет: журналист социального медиа начинает свой день с телефонного звонка пациентке хосписа. Та признается, что не сможет дать интервью — она в критическом состоянии и умирает. Этот журналист — я сама, а этот материал — обычный день из моей жизни.

Я прилетела в Самару, чтобы встретиться с пациентами хосписа. Это две женщины, одну из них зовут так же, как и меня. Я звоню Евгении, чтобы договориться о времени. Голос в трубке тихий, и чувствуется, что она с трудом произносит слова. «Женечка, я, наверное, не смогу с вами встретиться. Мне стало хуже. Мне очень плохо. Я чувствую, что... Вы понимаете, конец. Я умираю».

Что сказать человеку, который умирает прямо сейчас, у меня в телефонной трубке? Я говорю, что мне очень жаль. И что я надеюсь, ей станет лучше. И что я все понимаю. И еще что-то дурацкое, потому что в такой ситуации все слова — дурацкие. Она просит позвонить завтра вечером, вдруг станет лучше? Я обещаю.

«Я умираю. Я умираю». Эти слова крутятся у меня в голове весь день. Мы с Евгенией познакомились месяц назад в Самарском хосписе. Она была худая и слабая, в бордовом халате, с едва теплыми тонкими красивыми руками. Я жала ее хрупкую ладошку, она жала мою в ответ. Она все время улыбалась, рассказывала, как ей нравится в хосписе, как она бесконечно благодарна тем людям, которые ей здесь помогают. И говорила, что у нее за стенкой пожилая пациентка и ее дочь постоянно смеются. И она их слушает — и смеется тоже. Мне очень хотелось, чтобы Евгения стала героиней моего текста. Меня предупреждали, что у нее мало времени, что я должна успеть. И я старалась успеть, я прилетела через месяц — и, кажется, все-таки опоздала.

Следующим утром я звоню в дверь квартиры другой женщины, у нее такое же отчество, как у меня. Нина Леонидовна, открыв мне дверь, поспешно убегает переодеваться за шкаф — ей хочется выйти ко мне в платье. А еще с прической — на скорую руку она зачесывает наверх волосы.

Нине Леонидовне шестьдесят семь, ее сын умер от рака год назад, а муж, с которым они вместе пятьдесят лет, умирает от рака прямо сейчас. Жизнь Нины Леонидовны — одно сплошное горе, и все ее мысли только о том, как несправедливо, что ушел сын, и как мучительно уходит муж. Она говорит, говорит, говорит — только о них, ни слова о себе. И я спрашиваю: «Нина Леонидовна, а как вы себя чувствуете?» Она поднимает на меня глаза — уставшие и пустые. Долго молчит, как будто прислушивается к себе. А потом говорит: «Я? А я себя не чувствую».

Отворачивается к окну и смахивает слезы. Я понимаю, что ковырнула там, где не надо. Успокаиваю ее, мы смотрим семейные альбомы. По моей просьбе Нина Леонидовна вспоминает знакомство с мужем, первый поцелуй, что она писала ему, пока ждала из армии. Она улыбается и как будто забывает на время о реальности.

Я еду в такси, и передо мной стоит ее лицо с этими невыносимыми глазами. И слова: «Я себя не чувствую». Встряхиваю головой, как будто это может помочь им исчезнуть. Не помогает.

Вечером звоню Евгении. Очень боюсь, что она уже не ответит. Но она отвечает: «Женечка, я еще здесь. Но мне не лучше, мне хуже. Я даже не смогу утром открыть вам дверь, просто не доползу. Извините меня, я очень хотела с вами поговорить. Но я... Я уже все... на финишной прямой. Спасибо вам за то, что вы делаете, за то, что пишете и помогаете людям. Это. это очень, очень важно. Всего вам доброго». В трубке гудки. Я больше никогда не услышу ее голос.

После разговора с Евгенией я долго прихожу в себя. Я понимаю, что так бывает, что люди умирают, что я ничего не могу с этим сделать. И через два часа мне неожиданно звонит Нина Леонидовна.

— Евгения, простите... Вас когда-нибудь рисовали?

— Э-э-э. Кажется, нет.

— У вас такое лицо. Оно весь день у меня перед глазами. Оно такое. Таких очень мало. Можно, я попробую вас нарисовать?

К горлу подступает ком. Я его сглатываю и говорю: «Конечно, если вы хотите. Я не против». Она молчит, а потом говорит снова:

— Вы уехали сегодня, и я весь день плачу.

— Извините меня, я вас расстроила, наверное, своими вопросами?

— Нет-нет. Мне лучше, мне хорошо. Спасибо, что вы приехали, что говорили со мной. Знаете, у меня же был единственный сын. А теперь его нет. Я не могу без него жить, я не знаю, как без него жить. А можно, я иногда буду вам писать в вайбер? А приезжайте к нам на кагор и жареную картошку? Муж сегодня сам нажарил! Приезжайте!

Я не могу к ней приехать — через полчаса у меня запись к врачу. И я не должна разрешать ей писать мне в вайбер, потому что многие, очень многие мои герои мне пишут, плачут, жалуются и делятся, стирая мои личные границы. Я всегда боюсь их обидеть молчанием и схожу от этого с ума. Но как я могу сказать Нине Леонидовне нет? Обещаю, что непременно приеду в гости, когда буду в Самаре в следующий раз. Кладем трубки, и я понимаю, что я тоже больше не могу. Набираю своего редактора, Наташу Морозову, и реву в телефон. Я не могу толком объяснить ей, чего я плачу. Но Наташа