Дочь пекаря - Сара Маккой

Она бережно прижала к груди ветхую книгу, ощущая тяжесть лет, надежд и страха, пропитавшую тонкие страницы.

– Тобиас написал, что уехал в Калифорнию, женился, обзавелся детьми. Даже назвал одну дочь в честь мамы. Все это есть в письме, – она показала на пачку, перевязанную шпагатом. – Я подумала, что, может быть, сегодня ей захочется проверить почту.

– Поразительно. – Реба не сводила с писем глаз. Ее пожирало любопытство.

– Потом можешь прочитать, если хочешь, – сказала Джейн. – Мама не обидится. Из этой истории сразу ясно, какая она была женщина. Единственная в своем роде.

– Это точно, – согласилась Реба.

– Джейн, Реба, – позвал Серхио. – Давайте выпьем?

– Да, праздничный тост! Неси выпивку, а мы принесем еду. – Джейн щелкнула щипцами.

Рики широко улыбнулся и вслед за Серхио ушел в кухню.

– Рики в хорошем настроении, – заметила Джейн. – Нашел себя в Службе гражданства и иммиграции, а?

Реба кивнула. Рики и впрямь там нравилось.

– Да, работа хорошая. Шурин Берта Мозли сейчас замдиректора. Они прямо-таки ухватились за Рики – еще бы, столько проработал на заставе. А он и рад: теперь не вышибает людей из страны, а принимает. – Она потрогала мягкий книжный обрез. – За год столько всего изменилось. Иногда смотрю в зеркало и не верится, до чего все хорошо. Мы с Рики хотим съездить в гости к моим на День благодарения. Наконец-то!

– Правильно, давно пора. – Джейн осторожно отклеила булку от подноса. – «Сан-сити» не возражает? Ты вернулась-то когда? Пять месяцев назад? – Она сложила «хлеб мертвых» на оловянную тарелку.

– У должности ответственного редактора есть плюсы. Не то чтобы совсем новая для меня работа. Скорее, новая шляпа на старой голове. К тому же я уезжаю всего на неделю. – Реба обмакнула палец в сахарную пудру на подносе, облизала. – Надолго уезжать не хочу. Рики строит планы всяких дальних путешествий, а мне бы домой поскорей, свить гнездо и начать настоящую жизнь.

– Да у тебя новая голова в старой шляпе, по-моему. – Джейн одобрительно пощелкала щипцами. – Я тебя поняла, дорогуша. Ветер переменился. Я тоже перестала смотреть на самолеты и поезда. Наверное, когда ты счастлив на своем месте, не кажется, что хорошо только там, где нас нет. Может, там и правда ничего особенного. – Она с улыбкой пожала плечами. – Вы полетите или поедете?

– Поедем на машине. – Реба нарисовала в сахарной пудре США. – Вверх по нашему «полуострову», – она прошлась пальцами по подносу, – через Нэшвилл и в Вирджинию. – Она слизала сахар. – Я давно не была дома, хочу с родными кое о чем поговорить. Хочу, чтобы Рики был рядом. Важно, чтоб он знал обо мне всю правду. – Она подвинула поднос к Джейн. – Конечная остановка – Вирджиния-Бич. Рики никогда не видел океана.

– Ему понравится, – подмигнула Джейн. – Каждая капелька. – Она пристроила на тарелку последнюю булочку и поставила все это на скатерть с черепами.

Серхио и Рики вернулись с бутылками пива «Битбургер». У алтаря Элси Рики вынул из кармана пенни – ту самую монетку, что дал ему Виктор. Положил ее к красно-сине-белому сахарному черепу. Реба села с рядом с Рики.

– Вроде все в сборе, – сказала Джейн и подняла бутылку. – За тебя, мама. И за всех, кто смотрит на нас с небес.

Огоньки свечей на алтаре плясали и вибрировали.

Реба отхлебнула пива. Оно было как свежее тесто в жаркой печи.

Эскондидо, Калифорния

Иден-Вэлли-лейн, 124

8 мая 2007 года

Милая Элси,

Я много лет не мог себя заставить тебе написать. Сначала боялся навредить тебе и твоей семье. Но время шло, и, признаюсь, потом я не писал уже из эгоизма. Те последние дни в Германии слишком ярко запомнились мне. Иногда я просыпаюсь в темноте и мне кажется, что я – маленький мальчик и прячусь в стене твоей спальни. Мне слышатся выстрелы гестаповцев. Я до сих пор пугаюсь, когда лопается воздушный шарик, или бейсбольная бита ударяет по мячу, или трещит фейерверк, – это детские развлечения, а мое сердце застывает в груди, и я снова в Гармише и вновь молюсь о чуде. Но я вижу, как мои дети играют с моими внуками, как им улыбается моя жена, и понимаю, что это и есть то чудо, которое подарил мне Бог. И я говорю не только о том весеннем дне 1945 года. Нет, Господь заботится о нас обоих всю нашу жизнь. Кроме тяжелых воспоминаний у меня есть ты, Элси. Каждый раз, проходя мимо булочной, в кафе аэропорта, да и просто на свою кухню, где пахнет дочкиным печеньем, я замираю и с трудом сдерживаю слезы. То слезы не горя, а радости и благодарности. Я читаю биркат ха-гомел – благодарственное славословие тебе, мой ангел-хранитель. Ты мой первый настоящий, верный друг на пути к спасению. Ты была первой. Затем – фрау Раттельмюллер и Цукерманны.

Фрау умерла вскоре после прибытия в Люцерн, и я так и не узнал, дошли ли до тебя ее письма. В те последние дни войны было столько потерь – и живых, и мертвых. Я сбежал от гестаповцев, фрау Раттельмюллер спрятала меня под плащом, и мы переулками добрались до ее дома, где она быстро собралась, накормила меня хлебом, одела в брюки и шерстяное пальтишко и сказала, что я должен сойти за арийского ребенка. В тот же час мы вышли. Добирались то пешком, то на крестьянских телегах. Мы не спали до самой швейцарской границы, где друзья фрау встретили нас, сообщили радостные новости о безоговорочной капитуляции Германии и отправили в Цюрих. Война закончилась, но мы не осмеливались вернуться. Мы провели в Цюрихе два месяца.

В июле 1945 года Цукерманны решили перебраться в Соединенные Штаты, и я поехал с ними. Эта еврейская семья несколько тяжких лет пряталась на чердаке у фрау Раттельмюллер; их сын Йохан погиб в Дахау, там же, где мои родители и сестренка Циля. Мне было семь лет, и я думал, что моя жизнь кончена, но теперь я знаю, что тогда она только началась. В Америке Цукерманны стали мне новой семьей. Мы горевали о своих утратах и вместе радовались каждому вдоху. Я окончил школу, поступил в университет Сан-Диего, стал профессором композиции, начал преподавать. Я дал тебе слово – и сдержал его. Я пел. Потом стал сочинять свои песни, оркестровать их.

Сегодня моя внучка Жаклин попросила меня написать песню для «Джонас Бразерс»[83]. Она играет их на синтезаторе. Я сказал, что они напоминают мне группу «Манкиз»[84]. Она недоверчиво посмотрела на меня и сказала: «Не знала, что в твое время, дедушка, водились поющие обезьяны». Я посмеялся – вот, оказывается, каким старым я кажусь нынешней поросли и как мало они знают о мировой истории. Но может, им лучше такими и оставаться – невинными, наивными. Может, нам стоит притупить зазубрины памяти, чтобы не уколоть ими юные сердца? Они, без сомнения, однажды и сами встретятся с трагедиями. Предупреждать ли наших детей, что мир бывает жесток, а люди – злы? Предупреждать затем, чтобы они заботились друг о друге, защищали друг друга, находили в себе сострадание? Я теперь много об этом думаю. А пока я думаю, Жаклин держит свой айпод как микрофон и поет мне какую-то попсу. Я не могу сдержать улыбки. Молодежь способна сдвинуть с места даже такого старика, как я. Я сказал Жаклин, что лучше напишу песню для нее, а не для Джонасов. Вот уже пять лет я не сочиняю и не занимаюсь профессиональным преподаванием; я на пенсии, наслаждаюсь обществом своей жены, детей и внуков.