Однажды в Париже - Дмитрий Федотов

— …и вы узнали человека, чей портрет там увидели, — кивнул Ришелье. — А как вела себя особа, выкинувшая медальон?..

— Она плакала, ваше преосвященство.

— Хорошо, мадемуазель де Шамеро. Вам простится много грехов за то, что вы не отдали медальон его хозяйке, а принесли сюда. Приходите ко мне на исповедь, — отец Жозеф усмехнулся, что с ним случалось очень редко. — Теперь ступайте с Богом.

Де Голль знал эту черноглазую фрейлину, но знал по долгу службы. Она иногда появлялась в Пале-Кардиналь во время его ночного дежурства, пешком, и приходилось потом посылать кого-то из гвардейцев, чтобы проводить ее до Лувра. Мадемуазель попросту шпионила за королевой, и это уже ни для кого не было секретом. Что же такого удивительного было в обычном медальоне, если его следовало отнести в Пале-Кардиналь?..

Когда мадемуазель де Шамеро ушла, Ришелье обратился к племяннице:

— Мой друг, есть случаи, когда мужчинам лучше помолчать, а говорить должны дамы.

— Я, ей-богу, не знаю, что и как тут можно сказать, — смутилась мадам де Комбале. — Мой брак был неудачным… Я не знаю, как говорить с молодыми девушками, чтобы они поняли и поверили… и как говорить с молодыми людьми, я тоже не знаю. Но одно могу сказать: когда девушка из ревности хочет проучить возлюбленного и соглашается стать женой человека, которого не любит, это плохо!

— Это глупо, — поправил кардинал. — Даже если речь идет о герцогском титуле. Я был в этом королевстве главным извергом, главным интриганом, главным злодеем, но сейчас я попробую исполнить роль Купидона. Господин де Голль, возьмите медальон и откройте его.

Анри сделал, как велено, и увидел крошечный портрет, нарисованный карандашом.

— Кто это, ваше преосвященство? — спросил он.

Ришелье расхохотался, засмеялась и мадам де Комбале. Дама в накидке отвернулась.

— Господа, господа, тут ничего смешного нет, — покачал головой отец Жозеф. — В наше развратное время, когда молодые придворные по три часа прихорашиваются, румянятся и пудрят себе носы, встретить человека, который вообще не смотрит в зеркало, — истинное чудо. Господин де Голль, как вы полагаете, что за дама носила на груди ваш портрет? А потом, обидевшись на вас, выбросила его вместе с медальоном?

— Такой дамы при дворе нет… — чуть ли не заикаясь, промямлил Анри.

— Да вот же она! — не выдержала мадам де Комбале. — Мадемуазель, покажитесь! Ничего постыдного нет в том, что невеста признается в любви жениху.

Мари-Мадлен обняла женщину в накидке, чуть сдвинула ее капюшон, что-то зашептала ей на ухо. Анри вытянул шею, чтобы разглядеть профиль, но прическа госпожи де Комбале мешала ему.

Он уже догадывался, кто эта женщина, но не мог сам себе поверить: ведь он даже не пытался объясниться с Катрин де Бордо. Он не сказал ей ни слова о любви, а его ухаживания, наверно, были так нелепы, что она не обратила на них внимания!

Но это действительно была Катрин. Она вдруг откинула капюшон и подошла к креслу кардинала.

— Ваше высокопреосвященство! Я не могу выходить замуж за человека, который меня не любит! — звонко и напряженно прозвучал ее голос.

— А за человека, которого не любите вы сами, дитя мое, значит, можете? — невозмутимо парировал Ришелье.

— Это совсем другое дело. Это, это… титул, ваше преосвященство!..

— Да, у лейтенанта де Голля титула пока что нет. Пока что — нет. Но ведь во власти его величества возвысить этого лейтенанта и украсить его герб даже герцогской короной… Господин де Голль, да скажите же вы хоть слово! Только не вздумайте объяснять, кто была та дама в оранжевом платье. Это мы, с Божьей помощью, уже растолковали мадемуазель де Бордо.

— Мадемуазель, я… — произнес Анри. — Я вас люблю… очень люблю…

— Дальше, дальше! — требовал кардинал.

— Люблю давно, с первой встречи. Люблю так, как никто другой вас не полюбит!

— Дальше!..

— И… я прошу вашей руки!

— Ну, слава Господу, с ролью Купидона я справился. — Ришелье улыбнулся. — А теперь ступайте оба отсюда, у меня достаточно дел и без устройства семейной жизни своих гвардейцев!

Катрин опустилась перед креслом на колени и поцеловала большой рубин в кардинальском перстне на тонкой и сухой руке его преосвященства. Потом она исподлобья взглянула на Анри, покраснела и выбежала из кабинета. Он поспешил следом.

Де Голль нагнал невесту уже в саду.

— Мадемуазель, вы, наверное, еще не знаете… Меня удаляют из Парижа. Став моей женой, вы больше не сможете служить королеве. Вам придется жить далеко отсюда, в Геранде. И я буду уезжать надолго, очень надолго… Ведь скоро начнется большая война.

— Все это не имеет ровно никакого значения, — тихо ответила Катрин. — Я буду ждать… Я столько вас ждала… Наверно, это моя судьба.

Тут жениху следовало поцеловать невесту, и он даже взял девушку за плечи, и ощутил прикосновение ее тонких пальцев к своей груди, но из покоев кардинала донеслись крики.

— Что это? — испуганно спросила Катрин.

— Новый заговор? — удивился де Голль. — Не может быть!

Однако заговор — такое блюдо, которое повара выставляют на стол, не предупредив хозяина, и Анри выхватил шпагу из ножен.

— Ступайте туда, — велел он Катрин, указав на театральное крыло дворца. — Оттуда вы сможете выйти и добежать до Лувра. Вас никто не заметит.

— А вы?

— Останусь тут, конечно. Бегите!

Левой рукой он привлек к себе девушку, поцеловал куда пришлось и помчался к двери, ведущей в кардинальские покои. Катрин же вопреки его желанию побежала следом.

В кабинете его преосвященства был настоящий переполох. Слуги и пажи подняли страшный шум, но возгласы были восторженные:

— Не может быть!..

— Это — чудо, настоящее чудо!..

— Господь даровал ему разум!..

Де Голль растолкал слуг и увидел кардинала. На руках у его преосвященства сидел большой серый кот. Спутать его с другими парижскими котами было невозможно — зверь такой величины, с такими грандиозными усищами, с таким великолепным хвостом был явно нефранцузского происхождения.

— Портос вернулся! — объяснил де Голлю отец Жозеф. — Сам нашел дорогу.

— Святой отец, он по дороге, наверное, блох набрался, — с облегчением заметил Анри, вкладывая шпагу в ножны. — Как бы его преосвященство не покусали.

— Будем молить Господа, чтобы этого не случилось, — возведя взгляд к потолку, ответил капуцин.

Паскаль воткнул топор в здоровенный пень, на котором обыкновенно рубили дрова для монастырских печей, и принялся растирать ноющие от тяжелой работы ладони.