Марлен Дитрих - К. У. Гортнер

Разглядывая его в испуганном восхищении, я вспомнила, как в ту ночь в Берлине Руди сказал: «Он не похож ни на одного режиссера, с какими нам приходилось работать. Но я также думаю, что он, вероятно, немного не в себе».

– Лучшие роли – это нацистские фрейлейн? – ответила я. – Никогда!

И все же где-то глубоко в душе я почувствовала колебание. Фон Штернберг зародил во мне тревожное сомнение, подстегнул беспокойство, что чем дольше я остаюсь в Голливуде, принимая роли, которые представляют меня в определенном свете, тем больше загоняю себя в ловушку. Я наслушалась историй о звездах, которые засиделись на месте в момент признания публикой и в результате оказались низведенными до эпизодических ролей или остались вовсе без них. Отсутствие работы не пугало меня. А вот перспектива наскучить – очень. Я хотела останавливаться или двигаться вперед по своему усмотрению.

Фон Штернберг почувствовал мою тревогу. Он слишком хорошо знал меня.

– Никогда, потому что вы горды? – спросил он. – Или потому, что не можете отказаться от жалованья «Парамаунт»?

– Деньги ничего для меня не значат. Я беру, что дают, и трачу.

– Возможно. Однако слава имеет значение. – Фон Штернберг понизил голос, но не ослабил своей уничижительной проницательности. – Вы вовсе не преданная жена или мать. Когда-нибудь, возможно, вы ею станете, но прямо сейчас вы слишком озабочены тем, чтобы быть Дитрих. Я различил в вас эту страсть, когда мы только встретились. В вас нашел выражение Zeitgeist – дух нашего времени. И вы не можете оставить это в прошлом. Что бы ни случилось, вам нужно получить все целиком.

– Разве вы только что не убеждали меня, что все то же самое я могла бы иметь в Германии? – возразила я, отказываясь признавать жестокую правду его слов, заставлявших меня чувствовать себя бездушной и замаранной.

– Да, но здесь вам переплачивают за это. «УФА» не сможет обеспечить вам такое же жалованье. То есть деньги, в конце концов, что-то значат.

– Черт возьми! Вы, кажется, считались моим другом.

– Другом? Я вам не друг. Я ваш наставник. Ваш создатель. Ваш раб. – Лицо его стало жестким, и он без предупреждения притянул меня к себе и сказал: – Как вы думаете, что я чувствую, зная, что все, чем вы являетесь, что даете, происходит благодаря мне? По-вашему, мне легко было позволить вам поглотить все мое существо, зная, что вы никогда не отдадитесь мне так, как Гэри Куперу? Думаете, я наслаждаюсь, когда мне наставляют рога, как этот червяк, которого вы называете своим мужем? Или вы вообще обо мне не вспоминаете?

Глаза его превратились в щелочки, изо рта разило табаком и алкоголем. Опустив взгляд на его пальцы, сжимавшие мою руку, я процедила:

– Отпустите меня!

Разъяренный, вероятно впервые поняв, что я никогда не думаю о нем так, никогда не думала и не буду думать, он рявкнул:

– Ради роли ты готова переступить через труп Хайдеде!

Я размахнулась и хлестнула его по лицу:

– Никогда так не говорите! Никогда!

Фон Штернберг вдруг хрипло рассмеялся и будто презрительно каркнул:

– Преданная мать и жена, вот уж действительно! Вот ты кто. Вот какой женщине платит публика и какую хочет видеть. Дитрих – сильная, умелая, суровая. Знойная красотка с каменным сердцем.

– Уходите. – Я вся дрожала. – Убирайтесь из моего дома!

Он улыбнулся:

– Меня отправляют в изгнание?

Быстро, не успела я его остановить, как фон Штернберг взял меня за подбородок и поцеловал; его усы царапнули мне губы.

– Я добуду тебе эту роль, – шепнул он. – Я пошлю ее Шульбергу, даже если мне самому придется ему отсосать. Ты получишь шанс сыграть мать, но не говори, что я не предупреждал тебя. Потом тебе будет некого винить, кроме самой себя.

Фон Штернберг ушел. Услышав, как его автомобиль отъезжает от дома, я вспомнила, что мой гость был пьян, а значит, мог попасть в аварию. Я примерзла к месту, яснее сознавая опасность, которую он пророчил мне, чем ту, которую представлял сам для себя.

Он умел заглянуть внутрь меня и добраться до тех глубин, где уже начало пускать корни разложение.

Да, он был прав. Я хотела. Хотела всего. Любой ценой.

Только я успела посадить Руди на поезд в Нью-Йорк, чтобы потом он отплыл на корабле в Париж, как меня вызвали на студию. Фон Штернберг подал на рассмотрение сценарный план нашей следующей картины.

– Хелен Фарадэй, – произнес Шульберг. Мы сидели в его отделанном белыми панелями кабинете. На столе в пепельнице, отравляя воздух, тлела вечная сигара. – «Бывшая певица, иностранка, замужем за американским химиком, имеет сына, вынуждена вернуться на сцену, когда у ее мужа диагностируют отравление радием и возникает нужда в деньгах на лечение за границей». – Он оторвал взгляд от листа, с которого читал текст. – И все. Один абзац. Это действительно ваша идея?

Я была в твидовом костюме, галстуке и берете, почти без макияжа. Оделась по-мужски намеренно, чтобы встретиться с ним на равных. Теперь я понимала, как это было нелепо. Разве могла одежда ослабить контроль надо мной директора студии?

– Идея моя, но он должен ее конкретизировать, – сказала я, засовывая руку в карман за сигаретой. Шульберг застал меня врасплох, но я не дам ему это почувствовать. – Там будут песни, костюмы и все остальное, – пояснила я.

Брови Шульберга сдвинулись к переносице.

– Марлен, меня это беспокоит. Он меня беспокоит. Он упоминал о предложении «УФА». Сказал, что вы оба несчастны. Надеюсь, мне не нужно напоминать, что вы подписали с нами контракт? Переговоры с любой другой студией – это повод для его немедленной приостановки.

Я замерла, поднеся зажигалку к сигарете. Фон Штернберг использовал «УФА» как подрывное средство, чтобы заставить студию уступить нам. Его наглость не могла не восхитить меня.

– Вы говорили, что подумаете насчет следующей подобной роли для меня. У вас имеются мои студийные фотографии с дочерью и мужем, чтобы показать публике, что у меня есть семья. Это не так уж рискованно.

Шульберг озабоченно вздохнул:

– Теоретически нет. С тех пор как мы объявили, что у вас есть дочь, по всей стране начали брать в семью сироток. Каждому хочется иметь свою собственную маленькую девочку и, конечно же, ходить с ней в одинаковых костюмчиках. Вы совершили невозможное: женщина-загадка, утонченная леди, а теперь – преданная мать.

– Так на что тут жаловаться? Даже Гарбо не удалось сыграть мать, певицу и утонченную женщину в одной роли.

Шульберг прищурился:

– Она этого не сделала, но если бы захотела, «МГМ» все равно понадобилось бы больше чем один абзац, чтобы продать это корпорации.