Последний Иерофант. Роман начала века о его конце - Владимир Шевельков

— Что вам угодно-с, ваше благородие?

Лже-Думанский отвечал неохотно — он не терпел препятствий на своем пути и не любил перед кем-либо отчитываться:

— Мне угодно Ивана Демидыча повидать. Ясно?

Швейцар несколько оторопел (сам-то хозяин был с ним ласков, да и многочисленным гостям не позволял неуважительно обращаться со старым слугой):

— Я, ваше благородие, не просто так здесь стою, а для приличия и порядку! Мне приказано пускать тех, кого ожидают-с, а сегодня господин Гуляев визитеров принимать не велели-с: у них меланхолия.

Лже-Думанский поморщился, достал портмоне и брезгливо протянул строгому швейцару десятирублевый кредитный билет. Старик как бы нехотя выказал готовность услужить:

— Ну-с извольте! Попрошу пальто ваше. К Иван Демидычу я сам вас провожу.

Новоиспеченный «адвокат» отстранил слугу:

— Отвали! Как-нибудь сам разберусь, без провожатых!

Он рванулся вверх по лестнице, швейцар же, не на шутку озадаченный, остался внизу сетовать на порчу нравов в благородном сословии: «Совсем невоспитанный господин и запущенный какой-то. Чтобы в прежние времена да такая некультурность! Разве ж это барин? И на купца-то приличного не похож. Никаких понятий! Может, и деньги-то у него фальшивые!» — Он стал с пристрастием разглядывать ассигнацию.

Лже-Думанский долго блуждал по просторным апартаментам в поисках хозяина, поражаясь пышности, которой отличались гуляевские покои: потолки каждой залы были обильно украшены лепниной, казалось, что все эти виноградные гроздья, ветки оливы и прочая алебастровая роскошь вот-вот посыплются на голову входящего. Это ощущение усиливала живопись плафонов, расписанных на манер необузданных фламандских натюрмортов — с изобилием всяческой снеди. Почти в каждой комнате был камин, отделанный дорогим камнем, полы повсеместно устилали звериные шкуры. Из убитых по прихоти, а то и с участием толстосума животных можно было бы составить целый зоосад. Всюду высились бронзовые канделябры, громоздкие статуи обнаженных нимф и афродит; стены, обитые золоченым штофом, подходящим скорее для архиерейских облачений, нежели для украшения жилья, были завешаны натуралистической живописью, воспевающей все удовольствия, когда-либо придуманные человечеством, и обрамленными позолоченным багетом дагерротипами — в основном, эффектных женщин: приковывали взгляд предметы холодного оружия — внушительная коллекция, подобранная случайно, но обширная. То тут, то там попадались и разного рода экзотические предметы — кальяны, изображения китайских божков, а также такие, о предназначении которых гость мог только догадываться. Порочная душа рвалась вон из благородного тела, снедаемая желанием обладать всей этой роскошью да еще и финансовыми возможностями хозяина особняка.

«Сволочь! Мешок с деньгами! — кипятился незваный гость. — Медведь архангельский! Устроил себе берлогу, Демидов сын… Да мне б такие капиталы, такой сказочный фарт, я бы и самой Расее-матушке подол задрал!»

Наконец перед лже-Думанским возникла добротная дубовая дверь, и он, в запале рванув на себя причудливо изогнутую медную ручку, чуть не рухнул на ковровую дорожку: дверь была не заперта, просто открывалась внутрь. Сообразив что к чему, «адвокат», ч…тыхнувшись, толкнул деревянную преграду, и ему тут же пришлось вздрогнуть от неожиданности: за столом посреди небольшой комнаты восседал Гуляев, который сначала издал низкий протяжный звук, имитируя скрип плохо смазанных дверных петель, а после громоподобно захохотал:

— Ох-ха-ха! Неужто испуг взял такого героя? Да вы не обижайтесь на меня, скомороха, люблю пошутить! Уж как рад видеть Вас, батюшка, представить не можете, спаситель вы мой!

«Знал бы кто перед ним, лететь бы мне отсюда кубарем», — подумал «Думанский».

По причине нетрезвости Гуляев поднялся к гостю значительно позднее своей собаки, здоровенного лохматого пса неведомой породы. А тот, издавая злобное рычание и ощетинившись, стал медленно подходить к лже-Думанскому и, когда тот сделал шаг по направлению к Ивану Демидычу, ухватил его за палец. «Адвокат» резко отдернул руку, потрясая кистью в воздухе.

«У зверюги-то мозгов, пожалуй, больше, чем у ее хозяина!» — обозлился лже-Думанский, а хозяин, ухватив за шкирку многопудового сторожа, потащил его к противоположной от выхода двери (там, судя по всему, был чулан, служивший собаке конурой), приговаривая:

— Ну смотри-ка ты, оглянуться не успел, а он цап за палец, разбойник! Ах ты, морда противная!

Водворив животное на место, купец плотно запер дверь, но собака еще долго скреблась и поскуливала.

Пока Гуляев наводил порядок, укушенный разглядывал комнату. Она совсем не была похожа на другие апартаменты особняка и напоминала собой прибежище какого-то «дикого» барина. Правда, на полу лежала шкура, но не суматранского тигра или ягуара с верховьев Ориноко, а потрепанная шкура, когда-то принадлежавшая огромному бурому медведю — видимо, охотничий трофей самого хозяина. На стенах красовались ружья — прекрасные образцы тульской работы, отделанные гравированным черненым серебром. В красном углу был устроен иконостас из потемневших от времени и копоти икон. Случайному посетителю их ценность была неведома, но знаток сразу распознал бы в них черты подлинного строгановского письма. Множество лампад висело перед образами, и все пылали так, что в комнате было не просто душно — жарко.

«Грешков, видно, много — есть что замаливать!» — позлорадствовал «Думанский» и перевел взгляд на приземистый, массивный стол с двумя тяжелыми, обитыми кожей креслами. На нем красовался прямо-таки натюрморт в русском купеческом стиле: графины-лафитнички и штофы с разноцветной водкой, граненые рюмки, большие блюда с жирными ломтями мяса и белого хлеба, соленые огурцы в духовитом рассоле и рыжики в желе в глубоких фаянсовых мисках, зернистая, «с сединой», икра в серебряной лохани, а посреди стола, совсем уж неизвестно к чему, огромный фарфоровый чайник, расписанный розанами, с чашкой и блюдцем из дорогого сервиза.

— Так вот и живу, раздрагоценный вы мой! — подал голос купец. — Осуждаете? А я и сам себя казню, да что ж делать, коли такой путаник родился! Мы, Гуляевы, все такие: гулять, так на всю Расею, а коли каяться, так чтобы по всем монастырям помин был!

Лже-Думанский уселся в кресло рядом с Гуляевым, положил локти на стол и, подперев ладонями подбородок, уставился на хозяина.

— Чтой-то грустный вы какой-то нынче, Викентий Лексеич? — заботливо спросил тот. — Слыхал я, намедни супруга ваша погибла — видать, и вправду беда, утрата горькая. Злые языки говорят, будто неладно жили вы с ней, так мало ли, что собаки брешут, — гоните всех в шею, пустобрехов… Соболезную от души: Царствие Небесное новопреставленной (имени-то не имел чести знать, но Господу ведомо), вечная память и вечный покой! — Гость «скорбно» вздохнул, отвел глаза. — А ежели помощь требуется, я всегда рад выручить хорошего человека! Как ваше здоровьице будет? Что служба ваша, юр-риспруденция? — купец продолжал, не дожидаясь ответа, довольный, как все пьяные, что представилась возможность выговориться. — Да-а-а! Вижу, тяжело поминать-то покойницу… Я вот тоже сегодня весь такой одинокий — тоска душу гложет, измучился совсем! Отчего бы? Суд этот, язви его, кончился, веселиться бы да гулять… Эх, Викентий Лексеич, дорогуша, скитался б я по тюрьмам, коли бы не вы! — На глазах Гуляева показались слезы. — Ну что, брат, может, выпьем по единой за успехи ваши да во спасение души моей пропащей? Я ведь от всего сердца: единая не сокрушит, ибо хорошее винцо красит лицо, душу мягчит, карманы легчит. Затейно? Так у нас, рыбинских-ярославских, заведено — пить с прибаутками!