Греховные радости - Пенни Винченци

А потом, Шарлотта еще очень хорошо помнила, в какую ужасную депрессию впала мать после смерти первого мальчика, как она упала и потеряла сознание на его могиле, как ее потом отправляли в Америку; и она помнила, как терпелив был тогда отец, как спокойно и ласково звучал его голос, как он никогда не выходил из себя, не раздражался, — а ведь мама плакала тогда и за столом, и в машине, и по всему дому. Разве мог бы он так вести себя, если бы существовали какие-то, хоть самые малые сомнения в отношении того, кто был действительным отцом ребенка!

А потом, был же ведь Макс. Уж если какой ребенок и похож на своего отца, так это именно Макс. Блондин с голубыми глазами, высокий, стройный. Макс, несомненно, его ребенок. Так что даже если ее отцом и отцом Георгины был кто-то другой, то с тех пор их брак улучшился настолько, что стало возможным появление Макса. Стало возможным начать все сначала. А разве было бы это возможно, если бы жена продолжала демонстрировать такую вопиющую и откровенную неверность?!

Кроме того, было и еще кое-что. Александр относился и к ней, и к Георгине с любовью, с огромной любовью. Если у него и ходил кто-то в любимчиках, так это был не Макс, а Георгина. Разве мог бы он так держать себя, если бы знал, что они — не его дети? Или хотя бы только подозревал это?

Конечно, было и кое-что другое. Она как-то сразу об этом не подумала. Она исходила из того, что если все это правда, то Александр должен был бы обязательно об этом знать. Но возможно, он ничего не знает? Хотя, с другой стороны, он же не дурак. Если жена часто уезжает, если у нее одна беременность за другой и если дети даже отдаленно не похожи ни на мужа, ни на других членов семьи и родственников, то надо быть полным кретином, чтобы ничего не заподозрить.

А потом, господи, подумала Шарлотта, ведь мама — современная, образованная светская женщина; если бы у нее и в самом деле были романы налево и направо, то она бы не забеременела. Она была бы страшно осторожна, да и сейчас не XIX век. В наше время заблудшие жены не приносят домой незаконных детей… Незаконных? «Так что, может быть, я — незаконнорожденный ребенок? — подумала она. — Я?!»

Нет, не может такого быть, это же ясно. Это просто полная чепуха. Грубая, грязная ложь, вот что это такое; и отец сумел подняться над этой клеветой, потому что он — настоящий джентльмен, любящий муж и отец; а опровергать эту ложь, публично отрицать ее значило бы вытаскивать ее на всеобщее обозрение, способствовать ее распространению, даже в какой-то мере придавать ей оттенок правдоподобности.

Но откуда все пошло, с чего началось? И почему, ну почему у нее такое ощущение, что какая-то доля правды во всем этом есть?

Шарлотта покачала головой, поставила кружку в мойку и медленно поднялась по узкой лестнице, которая вела из кухни. Она выводила на лестничную площадку второго этажа с тыльной стороны здания, а оттуда шел еще один пролет на третий этаж, где были детские комнаты и спальня Няни. По мере того как дети подрастали, их переводили в более просторные и великолепные комнаты второго этажа, но детские так и оставались, «в ожидании внуков», как неоднократно с улыбкой говорил Александр. Шарлотта посмотрела вверх и вдруг подумала, сможет ли она впредь вспоминать свое детство так, как помнила его до сих пор: как спокойное, безмятежное и счастливое; подумала так и вздохнула, потом сняла туфли и поднялась наверх. Проходя мимо Няниных дверей, она улыбнулась: оттуда несся громоподобный храп. Она вошла в ту комнату, в которой они обычно играли днем; сейчас комната была залита ярким лунным светом; Шарлотта подошла к окну, по пути непроизвольно качнув деревянную лошадку. Встала у окна и стала смотреть вниз, на расстилавшийся перед ней парк; луна отражалась в озере, на поверхности которого спали, спрятав головы под перья, лебеди; высокий камыш у берега казался темным, таинственным, как будто своей собственной тенью. Шарлотте были отлично видны все детали моста Паладинов и широкая протока под ним; через парк по направлению к воде медленно шла олениха с олененком, освещенные лунным светом, почему-то бодрствующие в этот заполночный час. Как же здесь прекрасно, подумала Шарлотта, сразу забывая про свои несчастья; прекрасен не только дом, но и все имение, вся эта маленькая страна, которая зовется Хартест, их наследие, которое так любит отец и в которое он вложил столько энергии, средств и сил. Она прислонилась головой к стеклу, вбирая в себя эту красоту, упиваясь ею, и попыталась снова разобраться в своих беспорядочно скачущих мыслях.

Шарлотта устало спустилась вниз по парадной лестнице и пошла через широкую площадку к своей комнате. Она чувствовала себя измотанной и вконец больной.

На стене рядом с дверью в комнату матери висела картина, написанная восемь лет назад знаменитым портретистом Леопольдом Мэннерсом, на которой были изображены она, Георгина и Макс; она и Георгина были в кремовых кружевных платьях, а Макс в голубом бархатном, с кружевным воротничком костюмчике пажа. Портрет сильно приукрашивал действительность: Леопольд Мэннерс заработал себе имя и состояние отнюдь не на том, чтобы изображать своих заказчиков такими, какими они были на самом деле; поэтому Шарлотта выглядела на портрете гораздо стройнее, чем была в то время, Георгина же, тогда совершенно тощая и абсолютно невыразительная, смотрелась намного мягче и привлекательнее. Только Макс был изображен таким, каким и являлся в действительности: восхитительный малыш с копной пепельно-светлых вьющихся волос и огромными голубыми глазами. «Но господи, — подумала Шарлотта, включая подсветку, чтобы лучше рассмотреть картину, — господи, мы же все совершенно не похожи друг на друга. Ни один человек, не зная этого, даже и не подумал бы, что это могут быть брат и сестры».

— Боже мой, мамочка, — проговорила Шарлотта вслух, когда наконец-то забралась в постель и лежала без сна, глядя в потолок широко раскрытыми глазами, — боже мой, если уж тебе обязательно нужны были любовники, почему ты не постаралась подыскать таких, которые бы хоть немного походили на папу?

Шарлотта, 1980

— Это отвратительно, — заявила Георгина. — Отвратительно. Не хочу ничего больше об этом слушать. Хочу только вернуться в школу и обо всем забыть.

— Джорджи…

— Не зови меня так. Ты же знаешь, как это выводит маму из себя.

— Георгина, мамы здесь нет. Plus ga change.[19]

— И что это должно означать?

— Ничего, — устало ответила Шарлотта. — Только то, что мамы здесь нет и сердиться некому. Она в отъезде. Как всегда. Вот все, что я хотела сказать. — Она приложила руку к лицу, сильно покрасневшему в том месте, куда ее ударила Георгина. — Больно, знаешь ли.

— Очень хорошо. Я именно этого и хотела. Лучше бы я не приезжала домой.

Георгина взяла кусочек сахара и принялась макать его в чай. Она это постоянно делала — ела сахар. Шарлотта наблюдала за ней, и злость и обида смешивались у нее с переживаемыми муками и чувством вины. Это же просто нечестно. Если бы она сама стала есть сахар кусками, у нее уже давным-давно был бы шестнадцатый размер, а не тот двенадцатый, в который она сейчас еле-еле втискивается.