Римский период, или Охота на вампира - Эдуард Тополь

54

СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО

ЗАШИФРОВАНО

Москва, Центр, Иванову

Ваш Турист прибыл 23-го. Проходит стандартные венские процедуры. Живет в отеле с другими туристами. Поведение нормальное, восторженное. Много гуляет по Вене, купил себе американские джинсы. Продолжаем наблюдение.

Австрия, Вена, 24.03.79

55

Вернемся чуть назад, отмотаем пленку. В тот день, позабыв о приличиях и статусе гостя, я шесть часов кряду провалялся на диване в домашнем кабинете Грегори, запоем читая «Восстание» Менахема Бегина и откладывая свой отъезд в Ладисполи с часу на час. Самые дерзкие операции последних месяцев восстания евреев против англичан я зачитывал Лине вслух, восхищаясь мужеством, дерзостью и хитроумием восставших. К концу книги я понял, что мир с Египтом Бегин все-таки не подпишет. Всю свою жизнь, всю свою многоопасную молодость, полную жертв, крови, проклятий и мужества, он посвятил одной цели – завоевать территорию для еврейского государства. Никто никогда без крови не даст евреям и пяди земли. Никто никогда не продаст евреям мир и покой – ни за какие деньги! Все, ВСЕ договоры о мире или перемирии, заключенные англичанами и арабами с Хаганой[50]или с другими еврейскими организациями и правительствами, всегда – по Бегину – обходились евреям новой войной и новой кровью. И единственно последовательным человеком, отвергавшим всегда какие-либо сделки с противником, был Менахем Бегин. Как он может теперь уйти с завоеванных территорий, если это не ЗАвоеванные земли, а ОТвоеванные? Что он скажет истории? Что он всю жизнь отвоевывал еврейское государство, а к концу жизни вернул арабам то, что обошлось его народу тысячами жизней?

Когда Бегин пришел к власти, в Москву приезжал Нисан Гордон, еврейский журналист из Нью-Йорка. Он сказал мне: «С тех пор как Бегин стал премьер-министром Израиля, арабов не слышно за Синаем». Тогда я не понимал почему. А теперь, читая книгу воспоминаний Бегина, я легко представил себе, какой страх вселяет это имя в душу любого арабского экстремиста, знающего, что этот человек НИКОГДА не прощал даже англичанам ни одной еврейской жертвы, ни одного оскорбления еврейского солдата.

Сегодня для Бегина подписать мир с Египтом ценой отступления из Синая равно перевороту всей его жизненной программы, но я думаю, что он поступился бы и этим, как Кутузов когда-то поступился Москвой, если бы знал, что мир, купленный такой ценой, сохранит жизнь хоть одного израильского солдата. «Но ценой уступок нет мира с арабами!» – кричит мне каждая страница его книги, и я верю ему куда больше, чем Вите Кожевникову, и понимаю, жестко и непреложно понимаю, что Израиль находится на краю войны – новой и самой кровопролитной. Будет ли она сейчас, этим летом, или через двадцать лет – еще неизвестно, что лучше для Израиля.

Но у меня там сестра! Сестра и Ася!..

Конечно, зачитавшись, я опоздал на последний, в 9.45, автобус в Ладисполи и еле успел на последнюю электричку. В полупустом вагоне было несколько наших эмигрантов, но я, читая последние главы «Восстания», не обращал на них внимания, пока кто-то не спросил, не знаю ли я, где в Ладисполи виа Клаудио. Я, не отрываясь от книги, пожал плечами, но тут они объяснили мне, что вот, мол, эта женщина прилетела из Израиля повидаться с родственниками-эмигрантами, родственники живут в Ладисполи на виа Клаудио, но сейчас ночь, и как ей найти эту улицу, никто не знает. Я взглянул на женщину. Я взглянул на нее сквозь два месяца своей эмиграции и сквозь страницы книги Менахема Бегина, которая зарядила меня восхищением перед народом Израиля. Я посмотрел на нее, и горечь уколола мое сердце.

Эта пожилая израильская женщина, этот посыльный из того идеального мира, каким – несмотря ни на что! – видится нам издали Израиль, была одета в старый плащ-болонью, в стоптанные туфли и выцветшую юбку, и в ее выгоревших глазах и в таких же выгоревших, торчащих из-под вязаной шапочки волосах была почти нескрываемая печать изгойства. Я не столько сформулировал это про себя, сколько почувствовал, и, наверное, поэтому первое, что я у нее спросил, было:

– А сколько вы лет в Израиле?

– Шесть, – сказала она. – А вы откуда?

– Из Москвы.

– О, из Москвы! – робко обрадовалась она. – Я тоже. А вы так роскошно одеты – я сначала подумала, что вы итальянец.

Я усмехнулся – мой «роскошный» наряд состоял из вельветовых джинсов, рубашки с галстуком и замшевой куртки. Но она-то действительно была одета почти нищенкой, и от этого сердце мое сжала горечь, и я спросил:

– А что, у вас в Израиле проблемы с одеждой?

– Ну, нет… Почему?.. – замялась она и ушла от ответа: – Мы уже подъезжаем?

Я взвалил на плечо ее баул, а в другую руку взял ее старую, еще советскую сумку-саквояж, и мы пошли с ней по ночному Ладисполи искать улицу Клаудио. Тронутая таким вниманием, она уже не могла быть скрытной или неискренней, и спустя несколько минут я знал о ней все и еще кое-что об Израиле. Она с мужем, оба школьные учителя физики, приехали туда шесть лет назад с двумя детьми. Сейчас оба сына выросли и тоже стали физиками, живут в Иерусалиме, имеют машины и квартиры, но то, КАК она восхищалась ладиспольскими домами и той простенькой квартирой, в которую мы наконец пришли к ее двоюродной сестре, найдя эту улицу Клаудио, – это ее почти завистливое восхищение каждый раз ранило меня и усиливало муку и казни моего сердца.

– Ой, какие красивые дома!..

– А что, – спрашивал я ревниво, – в Израиле дома хуже? Я слышал, что Тель-Авив очень красивый город.

– Да, у нас тоже есть красивые дома. Но эти очень красивые… Ой, какая большая квартира! Какие комнаты большие!..

– А что, – спрашивал я, – разве у вас там хуже квартира?

– Нет, не хуже. Но конечно, комнаты у нас маленькие, не такие…

Каждый ее ответ забивал в меня горький гвоздь, но особенно горьким был ее собственный вид.

– Знаете, – сказала она, – в Израиле мы – русские, представьте себе! В Москве, в России мы хотели быть русскими, чтобы нас не трогали, но нас там все равно считали евреями. А в Израиле нас никто не считает евреями, нас называют русскими. Вы знаете, что такое ашкенази? Мы там русские ашкенази – самые последние…

Мемуары Бегина лежали в моей «полевой сумке офицера», его слова о возрожденном еврейском государстве, где после семидесяти поколений изгойства и дискриминации в чужих странах каждый еврей обретает свою землю и свою родину, – эти слова еще стояли перед моими глазами черным шрифтом по белому листу, но рядом со мной в этой теплой итальянской ночи шла усталая пожилая израильтянка, только что прилетевшая из Тель-Авива. И уже не из советских газет, не от бежавших из Израиля жуликов и ворья, а вот так, один на один с бывшей москвичкой я слышу то, чему не хотел (и не хочу!) верить.

Одна из глав книги Бегина так и называется: «Гражданская война – никогда!» Даже в те черные дни «сезона», когда Хагана предавала людей Эцеля[51]британской разведке и когда люди Бегина погибали от предательства своих же евреев, девизом Бегина было: «Нет – гражданской войне!» И эта стойкость подпольщика, политика и воспитателя своего народа восхищала меня не меньше, чем операция по взятию Акки.