Окольцованные злом - Феликс Разумовский

Осторожно открыв дверь в комнату, где спали Чалый с Настей, Рыгун потянул из кармана штоф:

— Сейчас, кореша, потешимся.

Он на цыпочках приблизился к кровати, резко махнул зажатой в руке свинцовой битой и принялся разматывать свернутую кольцами веревку. В себя Чалый пришел от страшной головной боли, она раздирала мозг на тысячи раскаленных осколков. Чувствуя, как скованный спазмом желудок упирается в горло, он попытался пошевелиться и сразу же понял, что крепко связан и распят на кровати в луже собственной блевотины. В тщетной попытке освободиться Чалый напряг мышцы, рванулся и, повернув голову направо, вдруг бешено закричал.

Он увидел Настю. Совершенно голая, с заткнутым ртом, она извивалась на столе, связанная так, что ее высоко поднятые ноги коленями касались плеч, а руки обнимали бедра.

— А вот и Чалый оклемался! — Крепко ухватив Настю за ягодицы, Глот навалился на нее и принялся ритмично двигать поджарым задом. — Кайфовая у тебя хабала, королек в натуре! — На мгновение он остановился и, ощерившись, с силой ущипнул женщину за сосок. — Торчит, сучара, по-черному, когда ее в шоколадницу жарят, плывет в шесть секунд!

— Суки, урою! — Истошно заорав, Чалый рванулся так, что веревки врезались до крови в тело, но сразу подскочил Рыгун и с такой силой ударил распятого битой в живот, что его вытошнило снова.

— Выпрыгнуть надумал, сука, завязать? — Свирепея, бритый шилом оскалился и откуда-то дернул перо. — Или забыл, что ты крепостной? Ну ничего, мы свое получим, сейчас пустим тебе квас.

— Не гони волну, корешок. — Выдра быстро перехватил его руку. — Трюмить пидора надо, расписать и ремешок накинуть завсегда успеется.

В это время Глот, хрипло застонав, наконец-таки кончил и, отдышавшись, кивнул в сторону кровати:

— А ну-ка, прикройте ему хохотальник. Взялись за Чалого по-настоящему. Запихали в рот носок, повязали сверху полотенце и начали прижигать свечой подмышки, затем долго поджаривали бейцалы, а когда он от боли впал в беспамятство, Рыгун принялся мочиться ему на лицо:

— Освежись, это тебе заместо светланки.

Тем временем Выдра, перевернув Настю на бок, тоже быстренько отымел ее, по-братски уступил место бритому шилом, и, когда тот тоже наконец отвалился, принялся пихать в щель между ногами женщины водочную бутылку. Та застонала, тело ее забилось, а Глот презрительно скривился:

— Лажу гоните, кореша. — Он вытащил бутылку из влагалища и, одним быстрым движением отбив у нее горлышко, начал вворачивать в трепещущее женское тело стеклянную фрезу. — Вот потеха так потеха.

Побежала тоненькой струйкой кровь, Настя дернулась и обмякла, а Рыгун, приметив, что Чалый очухался, широко раззявил в ущере полную гнилых зубов пасть:

— Эй, родитель, на дочурку свою позырить не желаешь?

Приволокли зареванную пацанку, тощенькую, не грудь, а прыщики, зато лохматый сейф на месте, и девчонку разыграли; вдуть первым подфартило Рыгуну.

— Иди-ка сюда! — Он разложил девочку на столе рядом с истекающей кровью мамашей и крепко обхватил за ягодицы. — Не вертухайся, шкица, ато матку выверну.

Она оказалась нетронутой, и, когда бритый шилом начал сворачивать ей целку, завизжала, закорежилась, однако, как проволокли ее по кругу, притихла, даже слезы высохли.

— Эй, корынец хренов, — утомившись, блатные решили перекурить, — из пацанки твоей хорошая вставочка получится! А тебя мы сейчас будем узлами кормить, акробата делать.

Слова эти слышались Чалому откуда-то издалека, из-за кровавого тумана боли. Они его уже совершенно не трогали. Он знал твердо, что случившийся позор пережить не сможет, и уже считал себя умершим. А мертвым, как известно, бояться нечего.

Вот она, боль, пробирает-то как! До зубовного скрежета, до губ, искусанных в кровь, до смертного крика, вырывающегося из судорожно раззявленного рта. Мука, страдание, напасть адская…

Иван Кузьмич разлепил набухшие веки и, ощущая хорошо знакомый сладковатый запах крови, своей на этот раз, глянул по сторонам. Он лежал в кирпично-красной, уже остывшей луже, которая набежала из глубокой колотой раны у него на груди, как раз под самым сердцем. Коснувшись краев узкой багровой щели между ребрами, отставной чекист недоуменно замер — с такими дырками не живут.

Внезапно Иван Кузьмич услышал, как за стеной закричали, мучительно, с надрывом, и инстинкт заставил его подняться на ноги. Сразу навалилась слабость, в голове завертелась адская карусель — еще бы, вон сколько крови потеряно. Однако он все же доковылял до шкафа и, отыскав на ощупь висевшую в нем кобуру-приклад, на металлической оковке которой значилось: «Тов. Башурову от ОГПУ СССР», неслышно вытащил германский маузер К-96, который так всегда любили большевики.

Ах, как он способствовал, этот продукт буржуазного способа производства, построению социализма в отдельно взятой стране! Магазин на десять патронов, дальность прицельного боя выше всяких похвал, только вот неудобство одно: после расстрелов в стенках остаются глубокие выбоины, уж больно велика начальная скорость пуль.

Привычно дослав патрон, Иван Кузьмич медленно выбрался в коридор и, держа оружие наизготове, тяжело поплелся к соседней двери. Оттуда раздавались чужие голоса, слышалось перемежаемое стонами омерзительное сопение, и, заглянув в щелку, отставной чекист затрясся от ярости. Его сынок, Тиша, лежал, вытянувшись, с отрезанными яйцами, тело Насти окровавленным куском мяса скорчилось на столе, а над внучкой изгалялась какая-то рябая сволочь! В былые времена Иван Кузьмич тут же пустил бы его в расход, однако нынче торопиться не стал.

— Гниды! — Он рывком распахнул дверь, с наслаждением всадил пару пуль Рыгуну в живот, так, чтобы не издох сразу, двумя выстрелами под ребра завалил Глота, а Выдре не спеша раздробил кости таза. — Это вам, ребята, для начала, чтобы лежалось спокойнее.

— Эх, сынок, сынок… — Не опуская дымящийся маузер, он тронул бездыханное тело Чалого, закрыл глаза Насте и перевел взгляд на бьющихся в судорогах гостей. — Сдохните, суки!

Глаза Ивана Кузьмича сузились, страшная усмешка исказила его лицо. Сначала он четвертовал Рыгуна: прострелил ему руки и ноги, а когда патроны в обойме закончились, подобрал с полу бандитское перо и принялся отрезать рябому его мужское хозяйство. Полюбовавшись на свою работу, Иван Кузьмич неспешно обиходил Глота и Выдру, морщась от их стремительно затихающих криков. Потом почувствовал вдруг, как старинный перстень на его руке начинает превращаться в жгучее кольцо огня. От страшной боли на глаза накатила темнота, что-то непонятное полностью подчинило волю, и, двигаясь словно во сне, генерал принялся резать свой указательный палец.

«Странно, почему нет крови?» Иван Кузьмич смотрел на себя как бы со стороны, а непонятная сила уже толкала его к бесчувственному телу внучки. Едва успев надеть перстень ей на руку, он понял, что умирает. Глаза его закрылись, и он увидел стремительно надвигающуюся, привидевшуюся еще в Египте колючую стену, из-за которой доносилась серная вонь и слышались леденящие душу крики.