Записки наемника - Виктор Гончаров

Мысленно корю себя за необдуманное решение, приведшее к гибели напарника. Мне неизвестна реакция Андрия Зеренковича, командира и предводителя нашей группы. Меня могут запросто отправить с позиций. Правда, у меня до сих пор не было проколов, если не считать, что я однажды перестрелял овечье стадо. Да, целое овечье стадо. Я до сих пор убежден, что вражеский снайпер скрывался именно среди овечек, словно Одиссей при выходе из пещеры Циклопа. Сколько издевок пришлось выслушать после этого! Даже от сдержанных сербских военачальников. Они часто появляются в нашей группе и, довольные или недовольные нашей деятельностью, обязательно напоминают, чтобы мы не стреляли по баранам.

– Баран – полезное животное! – слышим мы. – Его нельзя трогать!

Ночуем и живем мы, если это можно назвать жизнью, на огромном старинном постоялом дворе. Хозяин так и не успел перестроить весь этот двор в современную придорожную гостиницу. Реконструирован только пищеблок. Комнаты же остались в прежнем виде, как и пятьдесят, и сто лет тому назад. Маленькие, тесные, словно ячейки в сотах, каморки выходят на узкую и шаткую галерею. Пол ее скрипит под ногами, словно жалуется на обилие постояльцев. Рассказывают, что этот постоялый двор хотели законсервировать и превратить в музей. Для нас преимущество этого жилища состоит в том, что у каждого есть своя комната, а если надоест собственная персона, то можно выйти на галерею к обществу.

Общество самое разнообразное. Я нигде не видел такого количества проституток, как в прифронтовой полосе здесь, в Боснии. Польки, цыганки, румынки, наши русские – из всех городов, даже вьетнамки. Девушки все время меняются, конкурируют, постоянных несколько и только те, у которых надежная клиентура. Из комнат любви пахнет лекарствами – девушки или лечатся, или пользуются лекарствами для профилактики. Сам постоялый двор провонял бараниной: каждый день здесь режут барана, чтобы кормить нас, группу снайперов, а шкуры сушат, развешивая их по стенам.

Мне эти животные не нравятся, и баранины я не ем. Из принципа. Когда я совершил свой подвиг с этими тварями, бараньих шкур стало значительно больше, а с ним и специфической вони. Я не боюсь, что меня может постичь участь Салмана Рушди, и могу сравнить запахи любви, баранины и кофе с запахом ислама, с запахом всего мусульманского. Мои записи зашифрованы, и даже специалистам-графологам трудно будет прочесть их. Чтобы уравновесить оскорбление одной религии, я вынужден сравнить запах православия, в котором я крещен, с запахами тех православных и черноволосых сербок, которых я видел в Сербии в церквях и которые, увы, пахли не любовью, а нафталином. Вот я и не боюсь ни фанатиков-мусульман за свое богохульство, ни православных фанатиков. Да еще и потому, что вряд ли найдутся желающие разбираться в закорючках совершенно заурядного человека, который делает то, что он умеет делать… Ведь я не совершаю массовых убийств, как некоторые правители совершенно демократических государств. Я – охотник-одиночка на людей, которые вооружены и, возможно, более умны, хитры и опытны, чем я.

…Хоронить Степана мы будем завтра, когда из ближайшего селения приедет поп. А сегодня у нас поминки. Это, собственно, и не поминки, а обыденное времяпрепровождение со спиртным. Чем мы занимаемся всякий раз, когда не на работе. Первым делом надо сколотить бригаду, которая снарядит гонца за спиртным. Гонец должен быть опытным и успеть к вечеру раздобыть хотя бы ракии – отличной сливовой водки. Иногда ракию продают сами девушки, поселившиеся тут, обычно цыганки. Или приносят местные жители. Приносят иногда просто так, без денег. Это редко бывает, все-таки у каждого свой бизнес, всем надо жить, с чего-то кормиться. Крестьяне кормятся руками, полем, мы – отличным зрением и стволами своих винтовок, а вот девушки, оккупировавшие постоялый двор, торгуют собственной кожей, подкожным жиром и скелетными мышцами, волосами, зубами, языком, сердцем, остальными внутренностями. Они торгуют этим не задумываясь, не торгуясь, иногда делают свое дело gratis, то есть бесплатно, во имя удовольствия, и делают это самозабвенно, с упоением, как настоящие специалисты, как работники любой другой сферы. Как мы, в конце концов.

Они так любят, как мы убиваем! Я не вижу здесь никакого парадокса.

Мужских веселых и разгульных компаний здесь не собирается, все предпочитают пить молча, сосредоточенно. А уж потом, особенно накануне свободного дня, наступает вызванное алкоголем расслабление, начинаются различные художества: игры, задирание проституток, беспредельное бахвальство своими реальными, а большей частью вымышленными подвигами.

Нашей группе сегодня не очень весело, хотя и сильно печалиться мы не собираемся. Смерть здесь частый гость. Степана мы знаем недавно – недели две, поэтому не так уж удручены его гибелью. Но напоминание о том, что любой из нас мог оказаться на месте украинца, уменьшает прыть к веселью. Правда, жизнь есть жизнь, и мой напарник Джанко напивается. Делает он это всякий раз, когда у нас намечается нерабочий день.

У Джанко глаза черные, как у куницы. И вообще он похож на этого зверька. Длинный, подвижный, бывший баскетболист. У него было чрезвычайно скептическое отношение к женщинам. До тех пор, пока он не влюбился и стал, разумеется, смешон. Влюбился он в польку, которая по пьянке признается всем и каждому, что ей нужно заработать только на то, чтобы снять свой фильм об ужасах Боснии. Она режиссер. Снимать она будет в России, где все дешевле обойдется. Трупы – тоже. Я не знаю, что мой напарник нашел в Эльжбете. Она – худосочная блондинка, сильно красящаяся, очень много курит, никогда не отказывается от выпивки, и вообще от любого предложения за деньги. С кем угодно. Когда угодно. Где угодно. Джанко не имеет много денег, поэтому он часто одинок, от этого ревнует и напивается. Куда он девает свои деньги, мне невдомек, но у него их никогда нет, даже на мелочи; не говоря уже про то, чтобы купить любовь Эльжбеты. Раньше полька любила Джанко в долг. Но когда долг вырос до катастрофической величины, Эльжбета сказала «стоп!» Как он просил, требовал, умолял!.. Надо было видеть. Сегодня он бродит как в воду опущенный. К Эльжбете даже не подходит, и так уже в долгу по уши.

Когда я только появился здесь и ко мне прикрепили Джанко, Эльжбета пришла ко мне в комнатушку и заявила, что требует возвращения долга ни много, ни мало в тысячу шестьсот долларов.

– Вы ему давали, вы с него и взыскивайте, – употребил я вежливую форму обращения. Но я не знал, что в польском языке обращение «вы» не несет никакой нагрузки.

– Я не «вы», я польская подданная, я паненка! – с гонором заявила Эльжбета. Вид у нее был настолько заносчивый, насколько и непрезентабельный, и я улыбнулся. Она обиделась, ушла и не замечала меня с месяц. Хуже нет, когда женщина тебя не замечает. Вот и сегодня, когда пассия Джанко свободна – с сербских позиций никто не пришел, и он в пьяном виде попытался завалиться к ней – она не открыла ему дверь.

– Сука ты, сука, – посылает шепотом он проклятия в адрес соблазнительной польки. – Джелалия, до суднего данка.

– Успокойся, – говорю я ему в окно. Он обзывает меня сараевской проституткой, но умолкает.

Вместо того, чтобы идти спать, Джанко вваливается в мою комнату. Он не серб, он босниец. Его чем-то обидели братья по крови и вере. Поэтому он по эту сторону линии смерти и жизни.