Я, Мона Лиза - Джинн Калогридис

Я крепче сжала кинжал.

— Я все равно проеду… — Раффаэле злобно заулыбался.

— Посмотрим, как вам это удастся.

Что-то просвистело совсем рядом в темноте, моя кобыла пронзительно заржала и встала на дыбы. Я отчаянно вцепилась в поводья, но второй булыжник попал мне в запястье и словно обжег огнем. Я вскрикнула и выронила оружие.

В меня угодил еще один булыжник, потом еще один. Мир вокруг перевернулся. Я выпустила поводья, перестала ориентироваться и рухнула на твердые плиты.

Я лежала на боку и умирала от страха из-за того, что боль не позволяла мне вздохнуть. Над головой заполыхал факел, я зажмурилась, а он медленно закачался вместе со всем, что меня окружало. Через секунду его закрыла голова Раффаэле, полускрытая тенью, но я все равно разглядела мерзкую улыбку на его лице.

— Ну, как у нас дела, нежная принцесса? — поинтересовался он. — Мы, оказывается, не знаем не только как сидеть на лошади, но даже как держать оружие. Вот. — Кинжал блеснул прямо у меня перед глазами. — Вот как правильно его держат. — Наступила пауза, лезвие кинжала было направлено прямо в меня, но не тупой стороной, а острой. — А вот как им нужно пользоваться…

Глоток воздуха. Я перепугалась не столько из-за кинжала, сколько из-за невозможности вздохнуть. Грудная клетка вообще не двигалась. Все вокруг меня еще больше потемнело и расплылось.

Надо мной раздался другой голос, лениво спросивший:

— А может, сначала развлечемся с ней?

— Прямо здесь, при людях? — уточнили у него.

— Кому какое дело! Никто даже сюда не смотрит! — Тогда заговорил Раффаэле, произнесший с презрением:

— Очень надо! Она ведь только что побывала в руках Медичи!

Серебристое пятно — кинжал — приблизилось ко мне, и я почувствовала его острие у самого горла; стоило мне глотнуть, и оно бы вонзилось в меня. Я разглядела руку Раффаэле и черную кожаную рукоять кинжала.

А потом и рука, и кинжал исчезли, все погрузилось в темноту.

«Неужели я умерла?» — пронеслось у меня в голове. Но нет — нестерпимо и слишком реально болели голова и плечо. Неожиданно тиски, сжимавшие грудь, ослабли, и я судорожно, как утопающий, втянула воздух.

За всем этим я почти ничего не замечала, кроме расплывчатых теней. Изредка до меня долетали отдельные слова, заглушая топот лошадиных копыт, колокольный звон и шум толпы.

Я увидела над собой всадников с факелами в руках. Пребывая в смятении, я решила, что их несколько сотен, этих черных великанов, и у каждого в руке по искрящемуся пламени, сверкающему, словно огромный оранжевый бриллиант.

До меня донесся голос одного из всадников, полный достоинства голос человека, привыкшего повелевать.

— Что вы тут делаете с этой дамой? — Раффаэле, по-прежнему находившийся рядом, робко забормотал:

— Она — враг народа… молодая жена Джулиано… шпионка.

Всадник что-то коротко ответил. Я уловила только:

— …В синьорию… защита…

Меня подняли. Я закричала от пронзительной боли.

— Тихо, мадонна. Мы не причиним вам вреда.

Меня перекинули поперек седла, позади уселся всадник и натянул поводья над моей спиной. Мы поехали. Голова моя болталась у бока лошади, волосы выбились из золотой сеточки Альфонсины, и она соскользнула где-то по дороге — кому-то посчастливится ее найти. Лицо билось о разгоряченный, взмокший бок лошади, да так, что у меня потрескались губы и я ощутила на них вкус соли и крови. Я видела только темную мостовую, слышала колокол и крики. И то и другое становилось все громче — колокол звонил беспощадно, вскоре мне казалось, что у меня раскалывается череп от этих звуков; мы выехали на площадь Синьории. Я попыталась выпрямиться, приподнять голову, собиралась позвать Джулиано по имени, но всадник грубо толкнул меня, чтобы я не шевелилась.

Когда мы пересекали площадь, по толпе пробежало нервное возбуждение. Раздались пронзительные крики.

— Смотрите — вот он идет, ублюдок!

— Вон там! В третьем окне! Видите, как болтается!

— Abbasso le palle! Смерть Медичи!

Я дергалась, как рыба на крючке. Волосы разметались во все стороны, закрыли лицо. Я пыталась хоть что-то разглядеть, вися вниз головой, но все казалось бесполезным. Я могла различить только тени от фигур, плотно прижатых друг к другу.

В панике мне припомнился Франческо де Пацци, повешенный в окне последнего этажа, и труп архиепископа Сальвиати, вцепившегося зубами в его плечо. Мне припомнились слова отца: «Восемьдесят человек за пять дней… вышвырнуты из окон на площадь Синьории».

Я обмякла, перестав сопротивляться.

— Джулиано, — прошептала я, понимая, что в таком шуме никто меня не услышит. — Джулиано, — повторила я и разрыдалась.

Меня поместили в Барджелло, тюрьму, примыкающую к Дворцу синьории. Камера была маленькая, грязная, без окон, с покрытыми паутиной стенами. Вернее, стен было три. А четвертая была сложена наполовину, а затем переходила в толстые железные прутья, тянувшиеся до потолка; дверь тоже была железной. На грязном полу лежал тощий слой соломы, а в центре стояла большая деревянная лохань, служившая отхожим местом. Света в этой комнатушке не было, она освещалась только фонарем из коридора.

Нас сидело там трое: я, Лаура и какая-то дама намного старше меня, на редкость неподходяще одетая — в лиловые шелка и бархат. Кажется, она была одной из Торнабуони — благородного семейства, к которому принадлежала мать Лоренцо. Когда тюремщик привел меня в камеру, я, стеная от боли, притворилась, что не узнала Лауру. Тюремщик ушел, а мы еще несколько часов даже взглядом не перекинулись.

В первую ночь нас не трогали. Тюремщик, приволокший меня в камеру, исчез. Спустя какое-то время колокол, звонивший оглушительно, так как колокольня была совсем рядом, наконец, замолк. Я обрадовалась, но ненадолго. Потом час за часом мы слышали снаружи крики толпы, которая внезапно стихала, а потом, после короткой паузы, начинала громко ликовать.

Мне чудилось, будто я слышу, как щелкает натянутая веревка.

Пожилая дама, бледная и хрупкая, вертела в руках платок и, не переставая, плакала. Не обращая внимания на пауков, я устроилась в углу, вытянув перед собой ушибленные ноги, укрытые разорванными юбками. Рядом со мной сидела Лаура, поджав к груди колени и обхватив их одной рукой. Когда толпа замолкла на несколько минут, я тихо спросила ее:

— Джулиано?..

— Не знаю, мадонна, не знаю… — В ее голосе слышалось страдание.

Раздался очередной крик, и мы обе съежились.

Утром тюремщики увели Лауру, и она больше не вернулась.

Я твердила себе, что в просвещенной Флоренции никогда не казнили женщин, если только речь не шла о злодейских убийствах… или предательстве. Наверняка Лауру отпустили или, самое худшее, изгнали из города.