Иерусалим правит - Майкл Муркок

Потянув меня за руку, Эсме отошла в сторону, и мы очутились позади профессора Квелча. Она прижалась ко мне бедром. Она казалась мягкой и послушной — такой я ее запомнил в Константинополе. Я считал это настроение и волнующим, и тревожным. Она внезапно вновь предложила мне нести ответственность за ее судьбу, ее жизнь и душу. Такая ситуация мне льстила, но не вполне меня устраивала. Я едва вышел из юношеского возраста и не был готов к роли вечного защитника женщины. Нет, я хотел заботиться о своей маленькой девочке, холить и лелеять ее, но не хотел становиться, по сути, первопричиной всего в ее жизни. Роль чьего-то идеала требует значительного напряжения сил. Я любил Эсме как дочь, сестру, жену, meyn angel, meyn alts![413] Она была всем, о чем я мечтал. И все же, все же я не мог доверять Судьбе, которая уже четырежды похищала ее у меня в разных воплощениях. Я жаждал согласиться. Я знал, что должен так поступить, если надеюсь убедить ее в своей преданности, — но все-таки я словно хотел снова провести между нами черту. Я всегда знал, как господствовать над нею, — но я боялся господствовать. Даже маркиз де Сад понял, что раб — не единственный заключенный; иногда господин в большей мере принадлежит рабу, хотя окружающие и не могут этого предположить. Я пережил унижения. Я понимаю, каково это. Но я не стал музельманом. J’entendis l’horrible fouet de Grishenko siffler dans Fair lugubre et gris. Nous criâmes au meme moment[414].

Малкольм Квелч махнул рукой, приветствуя свою знакомую — укрытую вуалью женщину средних лет, которая шла по песчаным плитам в сопровождении школьниц в соломенных шляпах, несомненно, дочерей дипломатов и солдат. Дети двигались знакомым неохотным шагом (подобное я наблюдал в музеях Киева и Парижа), темно-синие плиссированные юбки девочек покачивались в унисон, и я вспомнил отряд шотландцев, которых видел в последние дни Гражданской войны, когда белые и их союзники отступали к Одессе. Моя маленькая девочка казалась немногим старше этих детей. Я подумал, не следует ли обратиться за помощью к майору Наю, чтобы подыскать приличную английскую школу-интернат, где Эсме могла усвоить уроки нормального поведения и нравственной открытости, став впоследствии прекрасной женой для делового человека. Однако Эсме вслух высказалась об этих детях самым неподобающим образом, и мне оставалось только радоваться, что Квелч не слишком хорошо знал разговорный турецкий язык.

— А вам понравился Каир, прелестная мадемуазель? — наш профессор вежливо включился в беседу.

— Он очень милый, — сказала Эсме. — Особенно мечети. — Она смахнула муху со своего сине-белого зонтика. — И прекрасные деревья, и все прочее.

— Каир, моя дорогая юная девушка, это город иллюзий. — Он сделал паузу, чтобы посмотреть на школьниц, которые мчались за тележкой итальянского мороженщика.

Тележки почти не отличались от тех, что я видел на пляже в Аркадии. Я вышел на берег в Аркадии, когда «Эртц»[415] рухнул в море, но тележки, и оркестры, и симпатичные девочки — все исчезло. Только еврей встретил меня и отвел к себе домой. Он сказал, что работал в одесской газете. Он сказал, что родился в Одессе. Это не удивило меня.

— И мы можем найти в этом городе всю красоту иллюзии. Но Каир — еще и город на границе, моя милая мадемуазель, со всеми особенностями такого города.

— На границе чего? — с искренним любопытством спросила моя малышка.

— Прошлого, я полагаю. Север опустошен, но Юг ждет нас. А вы интересуетесь прошлым, мадемуазель?

— Я слишком молода для прошлого, — заметила она. — Меня в основном интересует то, что происходит здесь и сейчас.

— Вот оно, поколение своенравных современных девушек, — сказал мне по-английски Малкольм Квелч.

И он подмигнул, продемонстрировав, что просто пошутил. Я на том же языке заверил его, что Эсме — само воплощение добродетели и ее не следует судить по одной только модной одежде или кажущейся поверхностности. И Эсме, которой не хотелось оставаться в стороне от разговора (по-английски она знала совсем мало), спросила на французском, не пора ли обедать. Профессор Квелч ответил, что сейчас только девять тридцать, а еду из отеля, насколько ему известно, доставят в двенадцать.

— Готовят превосходно. Исключительно повара, обученные британцами.

Хорошо поняв профессора, Эсме бросила на меня взгляд, полный притворного отчаяния. Квелч, оперевшись на один из камней пониже, спросил, здорова ли она. Она просто начала прыгать по песку и в конце концов сняла одну из своих маленьких туфелек на высоких каблуках.

— Мои башмачки, — сказала она. — В них полно этой ужасной штуки. Мы уже почти целый круг сделали?

— Боюсь, что пока нет, очаровательная леди. Остались еще две части золотого сечения, чтобы закончить разговор, прежде чем мы заметим наших друзей.

— О Максим! — Все еще прыгая, моя любимая указала на двух мужчин, которые несли на плечах потертое кресло.

Мне следовало договориться с этими бездельниками о цене, чтобы они донесли мою малышку, пока мы с Квелчем пойдем дальше пешком. Я объяснил профессору, как будто поделившись секретом, что Эсме провела беспокойную ночь и все еще не оправилась от усталости. Квелч понял меня. Связь между нами крепла. Она отличалась от полноценного товарищества, которое соединило меня с его братом, но все же я не противился этому. Мое уважение к опыту и познаниям Квелча было значительно, и я гордился тем, что профессор готов поделиться со мной своими богатствами.

— Копты, а не арабы — истинные сыновья этой земли. — Он указал на полустертую надпись, сделанную в давнюю эпоху. — Какой же парадокс… Сам Пророк не считал христианство враждебным исламу. По сути, мусульмане — настоящие чужаки, а копты — настоящие аборигены. И сегодня сограждане-мусульмане не любят коптов-христиан, несмотря на прекрасные слова красноречивых молодых людей о братстве всех египтян, объединившихся против Злого Чужестранца! — Он почти издевательски подмигнул мне, когда мы миновали третий угол пирамиды. — Вас интересуют парадоксы, мистер Питерс?

Я сказал, что, будучи инженером, очень интересуюсь решением парадоксальных задач.

— Тогда вы — человек своего времени! — Он засмеялся — как будто подняли тяжелый засов, не использовавшийся много лет. — Боюсь, я принял иррациональное. Теперь оно почти норма. Но вы еще достаточно молоды, чтобы думать, будто можете переделать мир к лучшему. — Он внезапно оживился. — Бог Христа — ipso facto[416] бог случая.

Он обнял меня за плечи, похлопал по шее, как старший брат, будто обещая поддержку и одобрение. Возможно, он, младший из Квелчей, всегда мечтал установить отношения, в которых был бы лидером. Я думаю, со мной он их и искал. Этот человек отчаянно нуждался в протеже, а я все еще мечтал о наставнике. Возможно, я слишком уж много позволял Квелчу — и об этом мне позднее пришлось пожалеть.