Кожа времени. Книга перемен - Александр Генис

Институт — это наука, лаборатория всего, начиная с крыс. В первой увиденной мной сцене одной из них запускают иглу в мозг. В конце этого же фильма крысе уже отрезают голову напрочь. Ученые изучают крыс, чтобы познать их мир и переделать свой. Крысы — средство, но они пунктиром пробегают чуть ли не по всем сериям Проекта, вынуждая зрителя видеть в них метафору.

В последней — апокалиптической — части Проекта, той, где разрушается Институт, лабораторные крысы как бы становятся людьми. Урок пошел впрок, и наука добилась своего: вывела сверхлюдей с расширенными возможностями и суженным сознанием.

Глядя на них, мы с неожиданной симпатией оглядываемся на толпу из прошлого с их человеческими, «слишком человеческими», как сказал бы Ницше, пороками. Алкаши и матерщинники, растлители и предатели, приспособленцы и проходимцы, они располагаются по нашу сторону видовой границы, за ней живут улучшенные экземпляры.

Лучшее — враг хорошего, сказал тот же Ницше, и первое обречено уничтожать второе. Неофашисты с их, пожалуй, чересчур идиотским лозунгом («За светлое будущее наших белых детей») убивают Институт. Вырвавшиеся на свободу экспериментальные «крысы» мстят людям за то, что те их создали.

Но не им принадлежит будущее. В финале всего, что я увидел за три дня на экране в Берлине, было стадо свиней, избежавших гекатомбы, чтобы населить руины и стать, если вспомнить библейскую притчу, последней обителью бесов, столько лет населявших Институт.

Мы редко задумываемся о том, кому, собственно говоря, Восток Дальний, а кому — Ближний. Между тем, это очевидно: Англии. В своей империи она вела отсчет от Лондона, полагая его центром мира и отправной географической точкой. Примерно то же в СССР произошло с При-Балтикой. Это название подразумевало провинцию у отвоеванного моря, которая расположена слишком близко в Западу, чтобы считать ее уж совсем своей.

— Какие у вас в Риге деньги? — спрашивали меня попутчики, когда я путешествовал по России автостопом.

— Талеры, — врал я на голубом глазу и так убедительно, что иногда мне верили.

Советская власть чувствовала себя здесь не совсем уверенно, что не мешало ей наслаждаться чужой красотой и устраивать КГБ в лучших районах. В Таллинне — на добротной улице Пагари. Сейчас здесь музей. Кабинеты следователей с лампой в глаза, камеры без окон, шкаф-изолятор, в котором можно только стоять, и то, лишь втянув живот. На стенах — фотографии заключенных, на столе — книга отзывов. Перелистав всю, я не нашел кириллицы. Мне уже приходилось с этим сталкиваться. Соотечественники воспринимают подобные музеи, которые теперь есть в каждой освободившейся столице, как выпад и оскорбление.

— Русские — не палачи, а первые жертвы режима, — кричу я на братьев-писателей. — Почему мы должны отвечать за его преступления?

— Не должны.

— Тогда пойдем вместе в музей Музей оккупации.

— Сам и иди.

— Я уже был, — говорю я и показываю билет, но с собой мне никого увлечь до сих пор не удалось.

Чтобы приблизить три балтийские страны, власть, не дождавшись взаимности, постаралась избавить их от собственной истории и объединить в один край с туманным названием Прибалтика.

На самом деле три балтийские столицы разительно отличаются друг от друга. Общего у них только несчастное географическое положение — между могущественными и сердитыми соседями. Во всём остальном Таллинн, Рига и Вильнюс так же не похожи, как и страны, чьими столицами они являются.

— Запомните, — сказал мне вечно веселый эстонский предприниматель, — всё, что вы должны знать о наших странах, исчерпывается несколькими словами: Эстония — это Финляндия, Латвия — Россия.

— А Литва?

— А Литва — это Литва.

Вооружившись этим афоризмом, я начал балтийское турне.

В тот Таллинн, что писался еще с одним «н», но уже выделялся фрондой, приезжали за правдой герои Аксенова и находили ее за рюмкой приторного ликера «Кянукук», о чем я помню с тех пор, как прочел «Пора, мой друг, пора!» в четвертом классе.

Намного больше в городе осталось от Довлатова. Несмотря на то, что самую злую свою книжку Сергей написал об Эстонии, именно он, «сын армянки и еврея, объявленный эстонским националистом», стал русским патроном Таллинна. На нем примирились две общины, которым Довлатов служит мостом. Эстонские политики, в чем мне довелось убедиться, цитируют его книги по-русски и читают по-эстонски. Со спикером парламента я разговорился.

— Трудно управлять маленькой страной, — сказал он за рюмкой бежевого аквавита.

— Соседи с Востока беспокоят, — понимающе закивал я.

— Почему же только с Ввостока? Со всех сторон, тут же все всех знают, бутылки сдавать пойдешь — обязательно кого-нибудь встретишь. Я и от охраны отказался — засмеют.

Миниатюрная столица на краю небольшой страны, Таллинн был редкой жемчужиной. Не разбавленная Ренессансом и не утопленная в барокко готика предстает дремучей, колючей и монохромной. Особенно в скандинавской, ободранной Реформацией версии. Тут хорошо бы снимать фильмы Бергмана: белые стены, белые ночи, белесое море — не вопль, а стон духа. Но всю эту лишенную излишеств веру и эстетику преобразует безошибочно сказочный фон. Здесь я впервые попал в Музей марципана. Витрину украшали вылепленные из него же бюсты: платиновая Мэрилин Монро, позолоченный Элвис Пресли и угольно-черный Эдди Мерфи.

Приезжим Таллинн кажется игрушечным, местные не спорят и охотно подыгрывают. На Ратушной площади — знаменитый ресторан с меню крестоносцев: обильные специи, пиво на травах, вылечивающих нанесенный им же ущерб, официанты в некрашеных рубищах, оркестр пронзительных дуделок, сортир с незатейливой дырой и света мало.

Вокруг гудит воскресный базар. Больше всего кукол, изображающих викингов.

— А я-то думал, — пристал я к продавцу, — что эсты были пиратами.

— Те же викинги, — парировал он, — горячие эстонские парни.

Момент истины настиг меня в Ратуше, которую нельзя не узнать из-за флюгера Старого Томаса.

— Кем он, собственно, был? — спросил я у кассы.

— Вымыслом, — вздохнула девица, но с ней тут же заспорили товарки, и я ушел в кривые двери, не дождавшись финала исторической дискуссии.

В просторном зале, где собирались отцы города с XV века, стояли бархатные кресла на полтора зада: дородство почиталось признаком успеха и гарантией надежности. На стенах висели наставляющие власть гобелены: они изображали суд Соломона. Но главное — из окон, если не слишком присматриваться к антеннам и питейному заведению «Тройка», — открывался примерно тот же вид, что и несколько веков назад.

Я точно знаю, что Таллинн таким не был, когда я школьником приехал сюда впервые. Но я точно знаю, что он таким был задолго до того: гордый своей независимостью ганзейский город.