Нобелевская премия - Андреас Эшбах

Это о чём-то говорило, хотя я ещё не знал, о чём. Окоченевшими пальцами выудил отмычку. Беглый взгляд вокруг: никто не обращает на меня внимания, насколько можно видеть. Замок не только выглядел обыкновенным, он и был таковым – открыть его мне ничего не стоило.

Дверь скрипнула, когда я приоткрыл её. Воздух был застоявшийся и затхлый. Коридор уводил в заднюю часть дома. Выключатель на стене не действовал. На нём висела густая паутина, уже покрывшаяся пылью. Судя по всему, в последний раз через эту дверь входили уже очень давно.

Хорошо. Посмотрим, насколько толстая стена отделяет коридор от соседнего здания. Я снова закрыл дверь и отошёл от будущего места преступления. Всё это очень обнадёживало. Несколько недостающих сведений и, разумеется, аппаратура – вот что я должен раздобыть, ну, а потом… Эту фазу я люблю больше всего. Интеллектуально она самая будоражащая: когда составляешь план, перебираешь в уме все возможности, ломаешь голову над хитростями и ищешь, как обойти непреодолимые препятствия.

Ганс-Улоф, сообразил я, должен хорошо знать здание фонда. Правда, судя по тому, что он рассказывал и что я сам знал о процессе выборов, фонд не был постоянным местом сборов, но всё-таки мой зять был одним всего лишь из пятидесяти человек, имеющих право голоса в Нобелевской премии по медицине. И его, без сомнения, раз-другой приглашали в помещения за этим фасадом…

Но нет, это слишком рискованно. Ганс-Улоф был в последнее время на нервном пределе. Нобелевская премия всегда была для него святыней, его верой, его Граалем. Моё намерение проникнуть в залы его святилища могло явиться последней каплей, которая переполнит сосуд. Этим я не мог рисковать. Если я хочу сюда попасть, надо утаить это от Ганса-Улофа.

И только тут я вспомнил… Ганс-Улоф! Я же забыл включить телефон.

Я полез в карман и достал его. Окоченевшими пальцами я нажимал на кнопки, медленно, чтобы не ошибиться при вводе пин-кода. Я всё ещё был ископаемым пережитком седой древности, когда далеко не каждый носил с собой в кармане собственную телефонную связь.

Ну, ясно, этого я и боялся. В моём почтовом ящике лежало 24 сообщения, поведал дисплей. Почтовый ящик – как же мне его открыть? Инструкция, естественно, осталась лежать на ночном столике в пансионе. Замерзая, я просматривал меню и пытался угадать по нему, на что нажимать, пока мне не пришло в голову, что всё это мне вовсе ни к чему. Ведь, кроме Ганса-Улофа, никто не мог их послать.

Итак, я нажал кнопку короткого набора и слушал далёкие гудки. Даже звук был какой-то мёрзлый, как будто и радиоволны постепенно начали застывать.

Ганс-Улоф, сам не свой, тотчас напустился на меня.

– Гуннар, ну наконец-то! Ради бога, где ты, чёрт возьми? Я звонил тебе раз сто, всё утро… Зачем ты отключил телефон?

– Угомонись, – сказал я, стараясь излучать спокойствие и уверенность, которые я и сам не прочь был бы чувствовать. – Кстати, звонил ты мне всего двадцать четыре раза, так что не преувеличивай. Ну, что там у тебя? Они звонили, как я понял, да?

– Да! – жалобно воскликнул Ганс-Улоф. – Поэтому мне срочно нужно было с тобой поговорить. Где ты был?

– Занимался делом. – Ага, так бы я ему и сказал, что трахал классную руководительницу его дочери. – Тебе удалось записать разговор?

Некоторое время Ганс-Улоф тяжело сопел. Потом сказал дрожащим голосом:

– Они звонили мне не домой, Гуннар. Они звонили мне сюда, на работу. Я думаю, они видят каждый мой шаг. Они ничего не сказали, но я уверен, они позвонили на работу потому, что знают про магнитофон дома!

Это подозрение ничем не обосновано, говорил я себе, оно родилось из страха отца за свою единственную дочь. И всё же меня будто кулаком под дых ударили. Я даже на минуту закрыл глаза, и шум проносящихся машин, вонь их выхлопа, гудки и свист ветра, голоса пешеходов, всё это набегало на меня и разбивалось, как штормовая волна о парапет набережной.

– Не дрейфь, Ганс-Улоф, – сказал я медленно и успокаивающе, как только мог. – Откуда им об этом знать?

Но очень уж невозмутимо это звучать не могло. Мною вдруг овладело чувство безысходности и бессилия. Я не владел ситуацией. Я убеждал себя в обратном, делал вид, но ситуацией я не владел! Я был всего лишь постаревший арестант, реликт минувшего, я брёл на ощупь по миру, которого я не понимал и который подчинялся уже другим, более жестоким правилам, чем те, что я знал.

Я снова открыл глаза. Вокруг меня всё было серым, такой бесцветный мир – это не могла быть просто нормальная шведская зима. Холод, пробиравший меня до костей, сковавший моё сердце, – это был не наружный холод, не старая добрая стужа скандинавской зимы, то была метафорическая стынь, исходившая от жестокости людей.

Я ощущал в себе бездну. Бездну, которая была во мне, должно быть, с незапамятных времён, но в существовании которой я не отдавал себе отчета. Теперь пелена спала. У меня было чувство, что я ужасно, ужасно ошибся.

Чувство, что нет никаких шансов. Абсолютно никаких.

Ганс-Улоф жалобно причитал. Можно было даже не вслушиваться в смысл этих причитаний. Мол, я же обещал спасти Кристину, что-то предпринять, я дал ему надежду, а сам ничего не делаю, только пропадаю и отключаю телефон…

– Больше я её не слышал, – стонал он мне в ухо, – понимаешь ты, нет? Ни звука больше не слышал от Кристины со времени её звонка из телефонной будки в Седертелье…

– Стоп! – крикнул я в холодный ветреный воздух. – Ганс-Улоф, замолчи. Это не имеет смысла. Давай по порядку. И дай мне собраться с мыслями.

Он смолк на секунду и только хрипел и глухо рычал.

– Гуннар, я боюсь, что от мыслей Кристина не вернётся. Мы должны что-то делать. Ты же сказал, что сделаешь что-нибудь.

– Но это не значит, что я должен очертя голову ломиться туда, где может оказаться ловушка. Прежде чем что-то сделать, я обычно обдумываю действия и их последствия.

– Ловушка? Какая ещё ловушка? – Эта мысль, казалось, была для него совершенно новой. Ведь он же был учёный, человек не от мира сего.

– Если бы похитители Кристины знали о магнитофоне, – объяснил я ему со всем терпением, на какое был способен, – то они бы размозжили тебе этим магнитофоном башку, можешь не сомневаться. Если бы у них было хоть малейшее подозрение, тебе бы не поздоровилось. – Мне сразу стало легче от этой уверенности, пусть даже на время разговора. Главное, чтобы в голову пришла какая-нибудь хорошая идея, например, спросить: – Что именно они тебе сказали?

Ганс-Улоф помедлил. Казалось, ему не хочется об этом вспоминать.

– Ну, звонил тот же, что всегда. С этим сиплым голосом. Но сегодня это звучало особенно, как будто он вот-вот сорвётся. Он спросил, придерживаюсь ли я наших договорённостей. Я сказал: да и я надеюсь, что и они тоже придерживаются.

– Не знаю, как ты это сказал. Ты умеешь быть довольно гадким, если надо, – невольно ухмыльнулся я. – И что он тебе ответил?