Сталин против партии. Разгадка гибели вождя - Александр Костин

«Еще одно, последнее сказание— и летопись окончена моя». Трудно расставаться с темой, в которой, в буквальном смысле, пришлось жить на протяжении 2 лет. Окончив основную работу над рукописью книги, я принес ее на суд Владимиру Михайловичу Жухраю, который, хотя и не «благословил» меня на этот труд, но и не возражал категорически против поиска «философского камня» в лабиринте многочисленных публикаций о болезни и смерти И.В. Сталина.

Прочитав рукопись в немыслимо короткие сроки, Жухрай попросил приехать к нему для «разбора полетов». Одобрив в целом авторскую версию о внезапном апоплексическом ударе Сталина на расширенном заседании Бюро Президиума ЦК КПСС и последующих событиях, связанных с реанимационными мероприятиями, он с какой-то лукавой улыбкой взглянул на меня и задал не менее лукавый вопрос:

— И Вы думаете этими двумя фактами, на которых построена версия о «тайной вечери», убедить читателя в ее жизнеспособности? Я имею в виду официальное правительственное сообщение от 3 марта 1953 года, что болезнь Сталина случилась на его «московской квартире», с одной стороны, и выступлений И. Эренбурга и П. Пономаренко, с другой. Не маловато ли аргументов в пользу столь хитроумно построенной версии? Мне ничего не оставалось делать, как сказать, что для ее подкрепления не мешало бы иметь под рукой протокол заседания расширенного Бюро Президиума ЦК КПСС от 1 марта 1953 года.

Вдоволь посмеявшись над моим ответом, Жухрай вдруг совершенно серьезным тоном произнес:

— А что, если вашу версию дополнить свидетельскими показаниями одного из активных участников тех событий?

На что я ответил:

— А где же взять этого «участника», если все фигуранты «тайной вечери» уже давно в мире ином. Самым последним покинул нас в 1991 году 98-летний Лазарь Моисеевич Каганович. Да и свидетели, толпившиеся вокруг смертного одра вождя, почти все последовали уже за 12 «апостолами», за исключением, разве что Светланы Иосифовны (на тот период она еще была жива и пребывала в каком-то благотворительном хосписе за границей).

— Я не имел в виду непосредственных участников «тайной вечери», но ведь достаточно большой круг людей, начиная от медперсонала и сотрудников охраны и кончая Василием Иосифовичем Сталиным, прекрасно знали, что ранним утром 2 марта 1953 года разбитый параличом И.В. Сталин был доставлен из Кремля на Ближнюю дачу в Волынском.

— Это так, но ведь из них тоже никого в живых не осталось, а живые свидетели из лиц охраны в 1977 году плели такие «турусы на колесах», что у историков и иных исследователей ум за разум заходит до сегодняшнего дня.

И вновь лукаво улыбнувшись, Владимир Михайлович произнес:

— А что, вы, похоже, и меня похоронили?

Эти слова пронзили меня словно ударом электротока, я мгновенно вспомнил содержание интервью, данного Жухраем корреспонденту «Московского комсомольца», опубликованного в газете 20 мая 2008 года, и буквально закричал;

— Новоафонский монах?!

— Так точно, — по-военному ответил Жухрай, и, подумав немного продолжал, — уже в 10 часов утра 2 марта мы с Василием Сталиным сидели в дежурке и охранники поведали нам, что больного вождя в половине седьмого привезли из Кремля, и уже более трех часов над ним «колдуют» медики. Согласитесь, — устремив в меня свой проникающий до глубины мозга взгляд, произнес Жухрай, — что одного этого свидетельства достаточно для того, чтобы Ваша версия обрела плоть и кровь, а все иные, которые так тщательно проанализированы в Вашей рукописи, можно без всякого сожаления отправить в урну.

— Позвольте, Владимир Михайлович, — не удержался я, — ведь и Вы являетесь, хотя и не ортодоксальным, но все же сторонником версии Лозгачева. Я сейчас зачитаю фрагмент Вашего интервью.

Достав из портфеля тот самый номер «МК», я зачитал нижеследующие строки из интервью корреспонденту:

«— Владимир Михайлович, вы верите в то, что Сталина отравили?

— Нет. Это невозможно. Потому что некому. Просто побоялись войти, когда он упал. По инструкции, существовавшей в охране, никто без его разрешения в апартаменты заглянуть не мог. На всех стенах были звонки — вот позвонит, тогда можно. Одна только уборщица Матрена Бутусова пользовалась его безграничным доверием и могла ходить где угодно.

Лозгачев, заместитель коменданта Ближней дачи, и Старостин оставили мне свои докладные записки о случившемся. Они до хрипоты спорили о том, кому туда идти, — как смертники. Хотя уже знали, что он там лежит без помощи и без движения. Но это сейчас все распускают языки, что надо делать и как, а тогда Сталин был Чингисханом, ребятки, — при одном его виде все падали. И они войти не рискнули.

— И все-таки его любили…

— Любили. Но и боялись. И то, и другое было искренним и от всего сердца. Я в своей жизни два раза только переживал. Когда умерла моя мама, и когда не стало товарища Сталина. Такой жесткий у меня характер. Видимо генетика»[142].

— Уже из интервью следует, что Вы сторонник общеизвестной версии Лозгачева. Кроме того, в своем фундаментальном труде «Сталин» Вы воспроизводите эту версию по хранящейся у Вас магнитофонной записи рассказа самого Лозгачева.

— А что, я должен был на каждом перекрестке жизненных дорог кричать, что я знаю тайну расширенного заседания Бюро Президиума ЦК КПСС, происходившего в ночь с 1 на 2 марта 1953 года? Мне что, жизнь надоела, чтобы мужественно разделить судьбу Василия Сталина, за несколько месяцев до своей смерти сменившего фамилию на Джугашвили? У меня семья, мне нужно было делать карьеру, начав все практически с нуля.

— Хорошо. В период правления Хрущева вы скрывали свою осведомленность, но после его свержения, при Брежневе можно было выступить с разоблачением многочисленных версий о якобы неестественном характере смерти Сталина, которые наплодил Никита Хрущев?

— Во-первых, ничего мне скрывать от Никиты Сергеевича не пришлось, поскольку он все прекрасно знал, в том числе и о моей осведомленности. Видимо Василий все ему выплеснул в лицо, за что и загремел на восемь лет в места не столь отдаленные, а затем скоропостижно в мир иной. Сразу после смерти Сталина Хрущев пригласил меня к себе и в течение без малого пяти часов вел душещипательную беседу о великой утрате, понесенной советским народом и всем прогрессивным человечеством. Кстати, его интересовало: знаю ли я, где находятся сталинские архивы?

— А Вы?

— Ответил, что я не архивариус и такие вещи мне не ведомы. Уже из этой беседы я уяснил, что за мной будет установлена тотальная слежка, впоследствии я понял, что Хрущев опасался меня, вернее моей осведомленности об истинной подоплеке болезни и смерти Сталина.

— Откуда Вам это стало известно?

— Когда председатель КГБ Шелепин сочинил на меня соответствующую справку, я пожаловался Никите, который тут же его и продал: «Это, — говорит — не я, это железный Шурик по своей инициативе, а лично я Вас люблю и уважаю». Он действительно до самой своей кончины уважительно относился ко мне, следил за моими успехами на научном и литературном поприще. За несколько месяцев до своей кончины пригласил меня на дачу и, расчувствовавшись, попросил у меня прощения, а за что, так и не сказал. Прощаясь, он утирал слезу, выкатившуюся из его глаз, и многозначительно заявил: «Скоро мне предстоит встреча с «Отцом».