Слово и дело. Книга 1. «Царица престрашного зраку» - Валентин Пикуль

* * *

Капитан Елизар Апухтин вернулся из полка домой, прислонил в уголку офицерскую алебарду. Рассупонил амуницию — узкую, всю на штрипках и крючках. Парик смахнул, усы накладные с губы сорвал и стал моложе. Седой ежик волос, кое-как обхватанных ножницами, топорщился на крупной голове капитана гвардии.

Прошел в светлые покои. Жену свою позвал:

— Улита! Свиньи-то ревут. Кормили их али нет сей день?

Вошла босая девка с деревянной миской щей. Брякнула на стол две ложки. Выпятив живот, взрезала каравай хлеба тупым ножом.

— Гляди, крошки-то мимо сыплешь! — гаркнул на нее Апухтин.

Капитанша Улита Демьяновна села насупротив мужа, дворянская чета долго хлебала щи. Апухтин ремень раздернул, спросил:

— Ну ладно, щи. А ишо что будет? С утра в полку не жрамши…

Улита Демьяновна обстукала куриные яйца.

— Рази ж это яйца? — обозлился капитан. — Эх, исхудала Русь, во всем на изъян пошла. А ты чего это губы надула? Гляди, Улита, я тя вот за хвост возьму, так ты губарей своих показывать не станешь…

Капитанша яйцом ему в лоб — тресь (баба смелая):

— Ишо он мне хвосты трепать будет! А жалованье твое иде? Восемь лет уже, почитай, по полкам разным скоблишься, а… Вот вынь да положь мне!

— Глупая ты баба, — увещал ее капитан. — Тамо и не такие орлы, как я, по десять лет за одно спасибо служат… Чего распахнулась-то? Дай ты мне хоть дома покою.

— С мужиков ныне не проживешь, — наступала жена. — Эвон у них солома и та с крыш свеялась. У нас хоть не бегут, а у Кикиных, слыхал небось, вчера вся деревня Подлипцы снялась ночью и ушла от барина… Господи, — завыла капитанша, — на што мне мука така? У всех мужья как мужья. А ты своего же, кровного, у казны царской вырвать не можешь.

— Отстань от меня, скважина! — заругался капитан. — Говорю же тебе, как на духу: восемь лет от казны копейки не видывал. И весь полк наш тако же… Куды нам жалиться?

— Да матушка-то наша государыня эвон сколько милостей оказала! Кого в князья, кого в графья, кого в деньги, кого в ленты орденские… А ты разве не заслужил? Ногу-то свою вздень на параде! Да покажи им ногу! В гноище ранетое ткни их носом…

— Дура ты, — вздохнул Апухтин. — По тебе, так все просто: ногу им покажу, и мне денег дадут… — Со вздохом взялся капитан за раздавленное яйцо:

— Сольца-то где у нас? — спросил жену тихо, подавленно.

— А ты не князь Голицын, чтобы с солью едать яички! И так слопаешь! Сольца-то нынеча на базарах кусаться стала…

Апухтин яичко без соли сжевал, и стало ему себя жалко:

— Петра Лексеич все сулил полку — не дал! Катька евонная царствие проплясала — отнекалась! Петра Вторый взошел — не пожертвовал! Мы всем полком противу кондиций орали. Думали: ну матка Анна влезет на гору да жалованье-то нам сверху скинет… Хрен всем нам, а не жалованье! И выходит, что те «виваты» Анне мы напрасно орали.

Капитанша лакея кликнула, велела мешок взять и пошла по деревне оброчить. Где порося велит резать, где гусю шею свернет, где медку прикажет надоить в анкерок. Затихали после помещицы убогие избы, выли бабы, концами платков рты безгубые закрывая.

Капитан уже на печи лежал, голову свесив.

— Эй, мать! — спросил. — Ты куды собралась?

— До нашей государыни. Нет такого указу, чтобы восемь лет служить и жалованья не получать.

— Да кто тебя пустит до царицы? Там у каждой двери по немцу!

— Анна Федоровна Юшкова, — отвечала жена, — мне сродни приходится. Поклонюсь медком — представит пред очи царские…

Поехала. Но еще на заставе гусей отдала, чтобы пропустили. Ворот дворцовых не перешла, как и меду отбыло, Пока до Юшковой добралась, одни «кокурки» печеные остались. Анну Федоровну Юшкову теперь не узнать было: дама важная, одних юбок-то на ней сколько! Так и топырятся во все стороны, так и шуршат…

Похвастала Юшкова капитанше по простоте сердечной:

— А на што мне теперь кокурки твои? Я как утречком встала, так с ея величеством кофию отпила с ложечки золотой… Ныне я царских ноготочков лейб-стригунья! И в классе состою. Сами генералы мне ручку целуют. Захочу сахарку — несут. Ленточку каку пригляну — тоже никто не откажет…

Научила Юшкова капитаншу, как перед Анной Иоанновной челобитьем вернее ударить. Сад показала, где царица гулять будет. Апухтина за кустом присела. Зыркала — как бы не прошлепать! Это муж ее хотя и ветеран, а своего вырвать не может…

— Ннно-но! — послышалось издалека.

Это ехала царица. Коляска садовая на манер шарабана, вся в позолоте. Низенькая, широкая, тяжкая. По дорожке скрипят окатыши колес. И прут шарабан не лошади, а пять мужиков-садовников.

— Но! — говорит им Анна, будто лошадям, и они катают императрицу по садам Анненгофа (то моцион по рецепту Блументроста).

Тут капитанша Апухтина выскочила из-за куста:

— Матушка-государыня, смилуйся… Муж-то мой, капитан Елизар Апухтин, из дворян Верха Бежецкого, пять кумпаний сделал, огнем был ранет, из ноги ево и ныне гной вытекает… И така уж мука нам: восемь годков — ни копеечки, сколь ни просил!

— Тпррру-у-у… — сказала Анна Иоанновна. Палец подняла, и тем пальцем — дерг-дерг: подзывала к себе.

— Великая государыня, — тараторила Апухтина, — прикажи в рентерею казенну, чтобы мужу моему бесперечь достоинство денежное выдали…

И спросила ее Анна — утробно, словно из бочки:

— А сколь там налегло на твово мужа? Много ль?

— С четыреста рублев налегло… Чай, не чужое прошу! Анна Иоанновна губы бантиком сложила да как свистнет.

— Ведаешь ли, — спросила, — что мне бить челом заказано? На то коллегии есть немалые, а в них люди сидят, кои по инстанции порядочной любое дело к концу приводят.

— Не ведаю, матушка… Где уж мне! Да коллегии теи восемь лет только пишут. Да сулят. Уж ты прости мне… На свист царицын набежали солдаты с ружьями.

— Хорошо, — отвечала Анна. — Четыреста рублев ты от меня получишь… Эй, солдаты! Ведите ее на Красную площадь да плетьми выстебайте… За испуг мой! А потом, — велела царица, — когда она в чувствие явится, везите ее в рентерею. И моим именем накажите жалованье то ей выдать…

Нукнула, и повезли ее в шарабане далее моцион делать. А солдаты поволокли бедную бабу на площадь. Народу там — полнехонько: площадь ведь, да еще Красная! Улита Демьяновна, ко двору идучи, сверху-то прифрантилась, а снизу себя не трогала. Заголяться стыдно — исподнее латано-перелатано… И заплакала капитанша:

— Отпустите меня, родненькие! Не чините поругания… Я жена дворянская… Верха буду из Бежецкого… позор-то мой!

— За что бьете? — спрашивал народ площадной (любопытный).

— Наше дело служивое, — огрызались солдаты. — Изволили гулять ея величество, так она вот скакнула на нее, Испуг чинила! «Дай, просит, рублев четыреста!»