Слово и дело. Книга 1. «Царица престрашного зраку» - Валентин Пикуль

— Ну а государыня-то что? Дала?

— Дала. Конешно… Она вить добрая! Да еще и поддала…

— Лупи! Лупи ее, служивый, — сказал старичок-боровичок. — Эдак-то и любой из нас скакнет за четыреста рублев.

— Что четыреста! — галдел народ. — И за полтину прыгнем…

Апухтина юбки поддернула и побежала. Солдаты — за ней:

— Стой, стой! В рентерею везти ведено… за деньгами! Утекла жена дворянская. И денег не пожелала. Так и Анне доложено было: мол, от жалованья капитанша Апухтина отказалась.

— Ништо ей, — рассмеялась императрица. — Видать, нужды нет. Баловство одно. Все на мои кровные летят, словно вороны, и каждому дай?.. А где мне взять-то на всех?

Генерал-прокурор Ягужинский, однако, за капитаншу эту вступился: мол, госпожа сия по закону требовала. «Не токмо мужики, — говорил Павел Иванович, — но и шляхетство обедняло изрядно…» Анна Иоанновна рукава поддернула: вот-вот в глаз кулаком даст.

— А разве я их беднила? Я и года еще не царствую. То допрежь меня еще разворовали. А мне за них — расплачивайся?

— Воруют тоже ведь причинно, — на своем стоял Ягужинский. — Коли жрать неча, так и поневоле скрадешь.

— Руки по самый локоть рубить стану! — зарычала Анна Иоанновна. — Россия — это мой карман, а значит, у меня крадут… у самой императрицы всероссийской! А тому не бывать…

— Верно, — вроде бы согласился Ягужинский. — А вот есть люди, кои грабят беспричинно, единого корыстолюбия ради!

Анна Иоанновна призадумалась: «Не намек ли?..»

— Слышала я, — насупилась, — что и Татищев нечист на руку. От дел Двора монетного его бы отставить надобно…

— Волынский, матушка, — вот вор главный! Анна Иоанновна веер раскрыла — обмахнулась небрежно.

— От губернии Казанской, — повелела, — его отринуть! И более на провинцию не сажать. В полки Низовые выслать, и пусть его там персы на кол сажают. Пора учинить инквизицию над ним строгую!

— И — учиним! — обрадовался Ягужинский… Начинались тягости для Артемия Петровича.

А врач-философ Кристодемус по-прежнему жил в Риге, помогал бедным, провожал до могилы умерших и собирал древние монеты. Книги писал он! О достойных людях в России, которые говорить умеют и пером благородно владеют…

— Кто там стучит? Двери философа не закрываются! На пороге дома Кристодемуса стоял подлец фон Браккель.

— Проездом из Москвы, — сказал он, — я прибыл к вам от графа Бирена… Надеюсь, знаете такого?

— Еще бы! У него челюсть словно кувалда. И в углу носа бородавка, что есть признак успеха в делах…

— Да, он счастливчик, этот Бирен! Ему известно, что у вас целый сундук монет старинных, которые — увы — нельзя истратить. Их Бирен купит все и золотом расплатится за этот хлам!

— Никогда! Бирен — невежа и нахал… Фон Браккель в удивлении пожал плечами:

— А вам-то, сударь, не все ли равно от кого иметь пользу? А денег у Бирена теперь мешки… Ну, называйте цену!

— Отсюда прочь и дверь закройте! — крикнул Кристодемус…

Судьбы своей мудрец не знал. И жил, как раньше, размышляя.

Впереди была еще одна встреча — последняя!

* * *

Что ни день — то праздник: ассамблеи, машкерады, потехи огненные и водяные, действа парадные. Золотой дождь осыпал плечи царицы, смуглые и потные. Вот когда хорошо ей стало! Из палат древнего благочестия тащила Анна Иоанновна все, что приглянется: вазы и кубки, горки для курений ароматных, серебро, парчу и хрустали дивные. По вечерам двор играл. В банк, фараон, квинтич. Рейнгольд Левенвольде продул однажды 20 000 за один присест.

— И — кому? — негодовал он в ярости. — Этому подлому шулеру, принцу Гессен-Гомбургскому… Говорили мне: не садись с ним!

Анна Иоанновна решила выручить Рейнгольда Левенвольде:

— Садись со мной, обер-гофмаршал… Сбрось карту! Между царицей и Левенвольде поставили тарелку, полную бриллиантов, а в бриллианты эти, словно в варенье, воткнули ложечку. Анна Иоанновна сразу промашку нарочитую в игре сделала.

— Ох, в картах не везет, — сказала. — Черпни! Рейнгольд взял ложечку и бриллиантов себе зачерпнул.

— Опять я в битых… Черпни да утешься в марьяже, Друг!

Через час в тарелке только ложечка осталась. Счастливый Рейнгольд Левенвольде принца Гессенского за ухо потрепал.

— О, мизерабль! — сказал надменно. — Если еще раз сплутуешь, то в России тебе не бывать… Вышвырнем обратно за рубежи, и будешь в Гессене своем картофель чистить свинский!

Начинались танцы… Послы иноземные жались в сторонке (их по одежде темной принимали за лакеев). Анна Иоанновна строгий запрет наложила на все одежды цвета печального: Бирена устрашал цвет черный, как признак смерти… Послы шептались тихо.

— Какой пышный тур у ея величества, — сказал барон Мардефельд, посланник прусский.

— Зато у нее узкий лобик, — отвечал Маньян, агент Версаля, и, стесняясь, вытянул наружу кружева: ах, пусть они кажутся богаче и пушистей (Версаль не давал ни денег, ни… инструкций).

Мардефельд проследил за танцующей императрицей:

— Мой король, как всегда, отменно скромен: ему бы только продавать в Россию сукно. Сукно добротное и дешевое!

«Сукно?..» — И все посмотрели на английского консула Клавдия Рондо. Розовощекий, с медной серьгою в ухе, как матрос, в ладных башмаках с дешевыми стразами на пряжках. Он даже не шевельнулся, когда услышал это слово, всегда волнующее дипломатов мира, — сукно… Серые глаза британца видели сейчас далеко (дальше всех). За этим блеском парчи, за брызгами фонтанов, через узоры померанцев Клавдий Рондо уже намечал транзит через Персию… Караваны! Горные тропы! Слоны! Верблюды! А там и Волга. И — тюки, тюки, тюки… «Шелковая дорога» проляжет от Архангельска до Испагани, и Клавдий Рондо верил в это, и потому он с презрением оглядел барона Мардефельда:

— Кто вам сказал, что прусское сукно добротно и дешево?

— Это мнение его величества — короля Пруссии!

— Ах, как жаль… — вздохнул Рондо. — Скоро мне предстоит разочаровать вашего короля в его высочайшем убеждении…

А в первой паре с императрицей шел Остерман, весь в бледно-розовом, палевом и сиреневом. И вдруг музыка смолкла.

— Гей! Гей! — закричала Анна князю Одоевскому… Василий Юрьевич князь Одоевский, хранитель сокровищ государства Российского, приблизился к императрице.

Склонился…

— Помню я, — сказала Анна, — что и на прошлом куртаге ты в эфтом же кафтане был… Не стыдно тебе, черт ты старый?

Рюрикович молчал, пристыженный. Но тут в руку князя легла чья-то рука, и он узнал ее — это была рука жены-старухи.