Волгари - Николай Коняев

— Дурак ты, протопоп... — сказал Иларион. — Совсем невежество своё обнажил, патриархов уже не почитаешь.

Не стал спорить с ним Аввакум.

— Мы уроди Христа ради... — смиренно согласился он. — Вы славны, мы же бесчестии! Вы сильни, мы же немощни! Горюны вы великие. Пьянствовать вам да ругаться матерно полюбилось, а то ведь и вы с мучениками равны были бы. О чём говорить-то с вами мне, грешному? Чист есмь аз, и прах прилепший от ног своих отрясаю пред вами, по писаному:путче один, творяи волю Божию, нежели тмы беззаконных! Вы на брюхи-то свои посмотрите! Как в двери небесные вместиться хощете?

Всякое уже слышали архиереи на этом Соборе. И неправославными их называли, и еретиками, и ересью жидовствующих попрекали, но так просто и прямо никто до Аввакума не обличал, в какую пропасть идут они и ведут за собой Церковь. Мутились головы. Одного хотелось — заставить замолчать Аввакума.

Позабыв об архиерейском сане своём, как пьяные мужики, начали кричать:

— Возьми его!

— Всех нас обесчестил!

— Схватите!

Черною тьмою заволокло сознание, и сами уже не помнили как, набросившись на Аввакума, начали топтать его ногами, норовя побольнее пнуть. Патриархи тоже вскочили со своих седалищ и бросились в свалку. Дьяк Иван Уваров подхватил Аввакума и потащил на средину палаты, чтобы, не толкая друг друга, каждый из патриархов, каждый из архиереев мог ударить, убивая Аввакума.

Но не все архиереи бросились в свалку... Закрыв лицо руками, неподвижно сидел на скамье Иосиф, Астраханский митрополит... Что он видел сейчас? Быть может, удалось заглянуть на четыре года вперёд, в 11 мая 1671 года, когда посадит его разинец Алёшка Грузинкин на плоской крыше астраханского раската. В последнюю минуту своей земной жизни испугается священномученик Иосиф. Ухватит казака за ноги, волоча за собой. И вытащат его казаки. Отнимут товарища, а митрополита, положив на край крыши, столкнут вниз палками... Страшная смерть предстояла Иосифу через четыре года. Не её ли и видел он, когда, крича, «аки татаре», набросились патриархи и митрополиты на поверженного Аввакума.

И архиепископ Иларион... Может быть, тоже прозревал сейчас свою близкую кончину, когда, почувствовав приближение смерти, отпросившись на покой, отправится он в Желтоводскую обитель, но так и не доедет до монастыря, где столько было стаивано с Аввакумом на молитве... Умрёт посреди приволжской степи...

Почти никто из участников Собора, осудившего на казнь протопопа Аввакума, попа Лазаря, инока Епифания, не переживёт их. И никто их них, свергнувших патриарха Никона, не узнает, что в новый восемнадцатый век вступит Россия вообще без патриарха, если не считать назначенного родным сыном нынешнего богомольного государя «всешутейного патриарха всепьянейшего собора»...

Нет... Не узнают об этом разъярившиеся сейчас архиереи. В отличие от Стоглавого Собора, проклятого ими, не было среди них святых, не могли они прозреть, что ведут страну к крушению всего православного царства.

— Постойте! — закричал Аввакум. — Слово хочу патриархам сказать!

Отступили разъярённые архиереи, полагая, что устрашённый Аввакум покается.

— Переведи, Денис, учителям нашим... — вставая, сказал Аввакум Иверскому архимандриту. — Апостол Павел писал, чтопреподобен и незлобливдолжен быть архиерей. А вы что творите? Убиша человека неповинна, как литоргисать станете?

Перевёл слова Аввакума Дионисий.

Смутились патриархи. И верно ведь. Не подобает патриарху в убийстве участвовать. Вот бес-то попутал. Убили бы Аввакума сейчас, тогда бы уж точно не видать кафедров...

Пускай государь великий казнит. Ему можно...

«И повезли, — напишет в своём «Житии» Аввакум, — меня на Воробьёвы горы. Тут же священника Лазаря и старца Епифания, обруганы и острижены, как и я был прежде. Поставили нас по разным дворам, неотступно двадцать стрельцов, да полуголова, да сотник над ними стояли: берегли, жаловали, и по ночам с огнём сидели, и на двор срать провожали. Помилуй их Христос! Прямые добрые стрельцы те люди, и дети такими не бывают. Мучатся, с нами возяся...»

Только просчитались вселенские отставные патриархи. Не очень-то улыбалось великому государю протопопа казнить. Один за другим ехали к Аввакуму посланцы царя. Дементий Башмаков и тот два раза «шпынять от тайных дел» был. Прельщал Аввакума, чтобы вместе со всеми великих русских святых оплевал. Когда все сообща, скопом кощунствуют, легче должно становиться. Нет, не собирался Аввакум святотатцам такого облегчения делать. Бог не выдал за молитвы Пречистыя Богородицы, а Она, Помощница, оборонила от соблазнителей.

26 августа кончились уговоры и Алексей Михайлович подписал указ о ссылке протопопа Аввакума, попа Лазаря и инока Епифания в Пустозерск. На прощание Лазарю и Епифанию приказано было вырезать языки.

Что и было исполнено на следующий день на Козьем болоте. Сверкали на солнце бесчисленные маковки московских церквей, а здесь, на берегу Москвы-реки, вершилось чёрное дело.

Ох, горе, горе! Жил старец Епифаний в пустыньке своей прекрасной! Молился Богу, книги читал, рукоделием занимался... Так хорошо было! Кабы жил в монастыре или пустыньке своей, так и цел бы язык был. Прости, Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, согрешил пред Тобою, и пред Богородицей, и пред всеми Святыми! Пошёл к Москве из пустыни, хотел царя спасти, а царя не спас и себе навредил!

Посадили Епифания на скамейку перед плахою, щипцами язык ухватили и ножиком острым отсекли. Густо-густо полилась кровь изо рта. А купола московские так празднично, ярко сверкали! Ох, горе-то... Казнили сегодня на Козьем болоте русских людей за то, что захотели остаться русскими! За то, что не покорились патриархам приблудным, языки у них вырезывали! За то казнили, что за святых своих чудотворцев осмелились заступиться!

Сатанели стрельцы Василия Бухвостова. Служилый человек стрелец. Чего приказано, то и исполняй! А всё равно не разбойников, а праведников каково казнить?! Душу-то и под стрелецким кафтаном не спрячешь.

— Душегубы! — кричали со всех сторон. — Анчихристы!

Билась кровь в висках стрелецкого головы. Торопились стрельцы. Путались, совершая «отсечение скаредно глаголивых языков». Лютость свою на страдальцах срывали. Ногой в землю всё ещё шевелящиеся отрезанные языки затаптывали.

Подхватили и поволокли захлебывающегося кровью Епифания. О, горе, горе! С такими ранами жестокими куда побежишь? Ещё сильнее ярились стрельцы, волоча его по земле. Кровяной след оставался за Епифанием... Наконец подвернулась телега. Взбросили на неё страдальцев, сами побежали следом. Пока до Братошина довезли, всю дорогу вскачь лошадь гнали, едва душу не вытрясли.

Очнулся Епифаний уже на печи, куда его — не помнил сам — беспамятного забросили.

Весь рот запёкшейся кровью зарос. О, горе, горе! Языка не стало, теперь и молитвы молвить нечем! Кое-как сполз с печи Епифаний, на лавку сел, о языке своём печалуясь. Горе бедному. Как без языка жить теперь? И вздохнул Епифаний ко Господу из глубины сердца своего! И — что это? — вот оно чудо чудное! Услышал Епифаний, как пополз из корня отрубленный язык. До зубов дорос!