Вчера, позавчера… - Владимир Алексеевич Милашевский

Кто ее родители? У нас был обычай никогда не спрашивать натурщиц, кто их родители! Она ведь тоже артистка-цветок! Образ ее родителей сводит ее на землю, это момент угнетающий! Пусть будет бабочкой с красивыми крыльями, порхающей по магазинам белья, обуви, рассматривающей картинки последних мод!

Разве вам будет легче, если вы узнаете случайно, что ее отец — швейцар в гостинице «Бристоль» на Большом проспекте, а мать стирает белье из «номеров»!

А ей будет горько! Нет, не бедность ее заставила засиять перед вами своей наготой! Это — ее «игра в жизнь», свободный ее полет! Уход от того, что было в детстве!

В ту белую ночь середины июня 1916 года мы долго гуляли. Были у Биржи, посидели на Стрелке. Двинулись назад… Перешли деревянный мост, который еще стоял тогда. Он подходил прямо к памятнику Петра. По нему ходил Пушкин и декабристы!

Дворцовый мост еще не начинал строиться. До чего же он обезобразил своим горбом весь Петербург! Унизил Биржу Тома де Томона, сделал плоским и мусорным Зимний дворец! Ах! Если бы можно было снести его по «подписке». Однако я еще видел «Петра творенье».

Мы шли по мосту с Клавой. Я держал ее за руку. Какая горячая ладонь!

Розово-оранжевое небо над Выборгской стороной! Шпиль Петропавловской крепости острой иглой прорезал застывшие, уснувшие облака!

Идем, покачивая руками… Пошли в сторону Летнего сада! Жаль, жаль, что все дворцы и дворцы!.. Так хотелось завести ее куда-нибудь в темное парадное, в глухую щель лестничной клетки, описанной в «Преступлении и наказании». Когда еще доберешься до дому!.. Там, за домами, которые стоят между двумя крыльями Адмиралтейства, несметное количество поленниц дров. Целый город! Узкие улицы!.. Дрова издают сырой гнилостный запах. Ничего! Запах Женщины заглушит вас!

Щеки ее холодноваты, к вискам немного теплее. Ее уши… и волосы на языке и губах! Потом мы спускались к воде… Розовые, оранжевые, красные волны-змейки… бегут все куда-то!

«Какая ты сильная, Клава!» Потом вернулись в мастерскую.

Я жил в комнатке Бориса Попова. Он уехал на юг! Мы были так голодны, съели все до крошки. Все, что было! Да и было-то немного. Сыроватая французская булка… сыр! Хлеб стали выпекать прескверно! Сейчас бы ветчины… розовой! Ветчины не было, но была женщина! Женщина — Жизнь!

Солнце слепило, но хотелось спать. Солнце делало сон беспокойным. Оно врывалось в каждую щелку и как-то жгло. Я лежал с краю и дышал воздухом ее волос! Ей было девятнадцать! Мне перед самой зимой стукнет двадцать три!

Но надо дожить еще до этих двадцати трех! Все сулило гибель. Как здорово у меня шло в новых моих холстах! Цвет, о котором не мечтали даже все наши прославленные премьеры… Жалкие ездоки! Локальный цвет с коричнево-бурыми тенями! Как хорошо, что я не слишком долго сидел и киснул в Академии!

Яковлев привез с Майорки вещи… искусственные и почти «рукодельные»! Скрипач, теннисист! Слишком ясный рецепт, и все кинулись его повторять: эти белые брюки с разглаженными складками, эти разлинованные паркеты…

Как здорово все выходит по рецептам, Николай Эрнестович! Вы тоже… в белых брюках… И с лицом цвета тусклой глины! Браво! Браво! Новые пути для всех «отстающих»!

Девочки с промокашками в тетрадках, на которых наклеены голубки и розы! Подлизываются к учителям! Подождите! Подождите! Настоящие розочки будут еще впереди!.. Упоение всех «эстетов» — экслибрисами!..

Какой неприятный скрежещущий сон… «Пляска смерти» Гольбейна, «Меланхолия» Дюрера наступают на меня… И вдруг обрыв… И что-то недостойное этой Великой Меланхолии и что-то щекочущее… приятный зуд… И сотни тысяч каких-то честолюбцев… мелких ничтожеств… «Отгравируйте мою фамилию! Мою фамилию — Кундяшкин! Тиздышкин… Нездяшкин»… Дз… Дз… Дз! Экс-Либрис… Либрис… Брысь! Бух! Бух — бухает сапог! Экс-Либрис Поздяшкина! Здяшкина — зд, зд! Зудит… Звякает и дребезжит Поздяшкин…

— Вставай! — говорит Клава. — К тебе звонит кто-то!!

Этот дребезжащий звук был просто звонок у входной двери в мастерскую. Я накинул на себя забытый халат нашей художницы… Ну, словом, она была много ниже меня ростом, обладала для скромной девушки, дочки генерала, несколько более пышным бюстом, чем следовало бы иметь, по представлениям Гоголя, генеральским и губернаторским дочкам.

Вид мой представлял некую злую карикатуру во вкусе Калло! Панталоне или Скарамуша!

— Кто там?

— Полиция!

Я открыл дверь. Вошел не какой-нибудь полицейский, а сам околоточный надзиратель с серебряными узкими погонами и усами моржа!

Все как полагается по штату!

— Очень хорошо, что застал вас! Хотя сейчас только половина седьмого, но некоторые, вы знаете, с четырех часов утра уже разгуливают по живописным окрестностям Петрограда!

Он ласково, доверительно посмотрел на меня, почти по-родственному! Или с чувством рыболова, поймавшего добротную рыбу!

— Извольте расписаться в получении повесточки из призывного участка!

На мой костюм — пустоты для бюста и тонкие ноги героя гравюр Калло — он не обратил никакого внимания.

— К 12 часикам. Фонтанка, 128. Там этот дом всякий знает. Извольте явиться с паспортом и студенческим билетом! Поздравляю, так сказать, со вступлением на доблестный путь служения Царю и Отечеству!.. Честь имею кланяться! — Я молчал…

Я прошел эти гигантские ворота, вступил на знаменитый огромный двор, куда загоняют парней саженного роста со