Вчера, позавчера… - Владимир Алексеевич Милашевский

— неуклюжая картина Ван Гога! Но там у бабенки щеки лоснятся, а вот мужчина, тот, пожалуй, мог бы быть и «петроградцем».

Я узнал новый адрес Клавы.

— О! Она теперь живет уже не на Петроградской, а где-то на Сенной… Случайно я как-то, года два тому назад, записал ее адрес! — рассеянно сказал Домрачев.

В одно из первых воскресений, часов в десять утра, я пошел к Г. С. Верейскому. Я предполагал, что Георгий Семенович где-то служит, и поэтому выбрал воскресенье. Мне захотелось проведать своего старого друга, соратника по мастерской нашей свободной Академии.

Прекрасный день, плывут облачка по голубому небу. Воздух — не надышишься! Лучше, чем на курортах. Как приятно вдыхать этот полу-морской воздух, наполняя им легкие «до дна»!

Одинокие прохожие, очень, очень редкие на Большом проспекте! А мне даже как-то и нравится это сочетание: пустынность в большом городе. Вот он — дом Гамсуна и Грига! Там на верхотурке уже не живет Иллайали! Вероятно, вышла замуж где-нибудь в провинции, возможно, что и муж уже убит. Эпоха коротких мужских жизней!

Не красуются на витринах книжных магазинов «новинки» в разноцветных обложках, за окнами уже нет выставки работ мастеров «петербургской графики»— Чехонин, Добужинский, Г. Нарбут, Митрохин и др.

А все-таки почему-то мне хорошо! Почему? Что за извращение нормальных человеческих чувств? Странно, странно, Владимир Алексеевич! Может, в вас запрятана где-то в глубинах души — «душа средневекового ландскнехта»! Вам приятно пройтись по городу, из которого все жители убежали перед ужасом завоеваний, грабежей, насилий! Или он опустошен чумой, и мертвый Вальсингам обнимает мертвую Лауру! Почему у меня весело на душе? И я чувствую, что на моих ногах штанины в обтяжку, — одна штанина голубая, а другая полосатая; желтая и красная! А рукава! Как на гравюрах Дюрера!

Пустяки! Вам просто весело, потому что вы молоды и такое прекрасное утро и воздух эпохи Анны Иоанновны без фабричных дымов!

Вот и Тучков мост! Как он прекрасен со своими вечно мокрыми досками. Направо — Петровский остров. Какая зелень, мощная, свежая, омытая петербургскими летними короткими дождичками!

Нет! Я зайду обязательно на Петровский остров. Вот мостик на него, пристроенный по перпендикуляру к Тучкову. Зайду минут на двадцать. На пруду два корабля Петровской эпохи, выстроенные из легких дощечек и фанеры! Грот- и бизань-мачты. Веревки, снасти! «Нептуны» и «Славы» на носах!

Словом, хоть и все фанерное, но народ поработал за добавочные «пайки». Паруса, однако, убраны! Украдут! «Нептунов»-то красть никто не будет… Хотя фанерная «Слава» пригодится на растопку буржуйки!

В прошлое воскресенье было «действо победы» нашего крейсера «Орла» над шведским фрегатом! Костюмы солдат все проверены «знатоками». Все на службу народу. Его столпилось на острове много! «Абордаж» тоже проверен старичком, бывшим царским адмиралом, он теперь «при театрах»!

Валентина Ходасевич захлебывается от успеха! От работы! Щеки ее горят! Она в полном расцвете своей красоты и своего творчества!

Я по памяти разыскал на Большом проспекте Васильевского острова квартиру профессора-историка Кареева! Верейский был дома. Кажется, один во всей квартире!

Мы никогда с ним не были дружны. Находились с ним в добрососедских отношениях, корректных! Но встреча была приятно-корректной. Я показал свои рисунки, некоторые ему очень понравились…

Конечно, никому никогда не приходило в голову, что моя жизнь и жизнь свободных художников Петрограда — это не все равно! Все предполагали: я рисую тут, у себя на квартире, в мастерской, а он… где-то там… тоже рисует. Я мог вообще отстать от всякого искусства и даже отстать от «мышления» в этой области. Я мог «переродиться». Мои рисунки были чудом моей воли!

И тем не менее Верейский оценил мой «рост»! Ведь в «Мастерской» мы вообще никогда не рисовали портретов!

Георгий Семенович на минуту оставил меня, пошел в другую комнату и вышел оттуда вместе с Добужинским. Это было для меня полной неожиданностью! Мстислав Валерианович встретил меня довольно сухо! Хотя в «Мастерской» всегда отмечали мои работы, я не ожидал от него никакой особой теплоты, но излишняя замкнутость была как-то странна… Мог бы ведь и спросить кое-что о моей жизни, о моем возвращении! Сколько же людей погибло в эти годы!

Он стал рассматривать мои рисунки. Портрет был самым слабым местом искусства Добужинского. Как-то он рисовал «около» портретируемого, не попадая в нужную точку!

Я сразу увидел, что рисунки произвели на него некое «четкое» впечатление: «Да! Это не рисунки прохожих на улице, до которых мне нет никакого дела! Я заинтересовываюсь ими как людьми! Они теряют случайность своего бытия и как бы перерастают в какой-то сценический образ. Некоторые из них великолепны!»

Я очень быстро раскланялся с обоими — и ушел! Это не встреча с милым и сердечным Домрачевым! «Черт возьми, — думал я, — я и не смел мечтать на военной службе о какой-то планомерной работе. Урывки, урывки и урывки! Но, возможно, я как-то вырос, ничего не делая, и вырос в какую-то другую сторону, в которую росли петроградские художники!»

Даже спящий мозг таинственно работает! Достоевский на каторге как-то рос… не прикасаясь к перу и бумаге, росла его писательская индивидуальность. Шлифовалось его мастерство! Но утешение это, конечно, слабое. Кем бы я стал, если бы все эти четыре года простоял за мольбертом!

Моя психика должна еще лечиться чувством покоя. Потому что все еще внутри «трясется».

У Верейского, у Добужинского, Домрачева, у всех, всех здешних,