Слепой секундант - Дарья Плещеева

— И что ты тут, дурень, торчишь, вставши в пень? — спросил разум. — Как вошел — так и выбирайся обратно.

Легко сказать… Андрей мог ходить по знакомым помещениям, в которых осваивался довольно быстро. Это же было совсем незнакомое — и мог ли он знать, что Маша выставит на консоли всякую мелочь, фарфоровых пастушков с голубками, медный турецкий кувшинчик, вазочки и шкатулочки? Что-то легонькое он задел рукой, оно слетело на пол, стукнуло, с дребезжанием покатилось.

— Ах, мыши! — услышал он почти Катенькин голос.

И точно — она ведь боялась мышей!

— Я уж велела Ванюшке поймать хоть какого кота, — отвечала Маша. — Что ж они сшибли на пол?

— Ай, Мари, не ходи! Ежели оно разбилось — то разбилось и уж никуда не денется. А ежели цело — тоже никуда не денется.

— Так мыши больше нашего испугались!

— Крикни Дуняшу!

— Не докричусь — она, поди, опять на конюшню сбежала. Не бойся — я же не боюсь! — Маша отважно вышла из спальни, где сидела с подругой, в комнату, и увидела Андрея, стоящего, как всегда, в черной повязке. Она рассмеялась. — Вот так мышь!

Андрей, если бы мог видеть ее, тоже бы рассмеялся — Маша вооружилась кочергой.

— Прости, сударыня, — сказал он. — Сбился с пути. Не доведешь ли меня до моей комнаты?

— А куда тебе спешить, сударь? Посиди тут со мной, — предложила Маша. — У нас орешки есть, изюм, цукаты.

— Нет, я пойду. Ты ведь тут, Маша, не одна…

— А тебе как раз и нужно познакомиться с той особой, которая спасла меня, когда я прибежала в обитель к матушке Леониде. В обители меня оставить не могли, а она сперва у себя в спальне прятала, потом отправила в Гатчину…

— Мы знакомы, — сухо объявил Андрей. — И та особа менее всего хотела бы меня видеть.

— Отчего же? Она — особа светская, образованная…

— Я знаю.

— Мы случайно встретились — вообрази, у ее опекуна тут также дача. И она приехала на дачу…

— Среди зимы?

— Отчего бы нет? Зимой тут красиво, парк особенно хорош…

— Странная причуда.

Всколыхнулись давние подозрения. Мало ли, что Граве не опознал незнакомку? Маскарады нынче в моде, и многие дамы выучились носить мужское платье, переняли мужскую ухватку, умеют изобразить бравых гусар и гишпанских грандов. Отчего бы не быть двум соблазнительницам, орудующим одинаково? То, что незнакомка появилась одновременно с налетчиками, тоже что-то явно означает. И, кстати, неизвестно, что за портрет эта причудливая особа подсунула, — точно ли там Евгения, или какая-нибудь провинциальная девица, искать которую в просторах Российской империи бесполезно?

— Ничего странного, не все же сидеть в столице и нюхать вонь. Пост, по гостиным и по модным лавкам разъезжать вредно, в театр тоже не поедешь, а тут тихо, спокойно…

— Да что ты, Машенька, оправдываешься? Я никого и ни в чем не виню, — сказал Андрей. — Просто я… Впрочем, отчего бы и нет? — он не знал, как заставить незнакомку проговориться, но вдруг решил, что сумеет поставить ловушку. Куртуазная беседа, пожалуй, даст такую возможность.

— Аннета, выходи. У нас кавалер появился, один на двоих.

Незнакомка появилась — зашуршали юбки, проехал по полу табурет. Но говорить она не стала — видимо, после ночной исповеди, как и Андрей, не имела желания встречаться. И тяжесть светской беседы целиком легла на Машу.

Маша не избегалась по гостиным и увеселениям, не знала модных словечек, не умела вовремя ввернуть «ужасть, как ты славен» или «я тобой бесподобно утешаюсь», а если и пела модные песенки — то без блеска, стесняясь при посторонних. Многому ей еще предстояло научиться, чтобы по-настоящему стать молодой графиней Венецкой, и на супруга надежды было мало — он не имел нужного опыта, чтобы воспитать светскую женщину.

Пытаясь найти интересную для всех тему (это могла быть спасительная погода, но Маша еще не выучилась прибегать к ее помощи), она заговорила о том, что знала: о давнем своем знакомстве с Андреем. Незнакомка слушала, вставляя в нужных местах «как занятно» и «кто бы мог подумать». Андрею это совершенно не нравилось — он слышал в голосе фальшь.

Но когда речь зашла о войне — незнакомка оживилась. Маша, насколько могла, деликатно объяснила, что Андрей Ильич был ранен при взятии Очакова. Андрей буркнул, что это не имеет ни малейшего значения, и встал, собравшись уходить. Он понял, что беседа не заладилась, и не знал, как добыть ответы на свои подозрения.

Тут в комнату заглянула Дуняшка. Еремей, взявшийся готовить обед, прислал ее спросить о подробностях. Он знал особенности стряпни в полковом котле, а охотники, жившие в подмосковной деревне Венецких на всем готовом, не знали. Посылать их за горячим обедом в трактир Маша не могла — трактирщик, будучи опрошен, тут же поведал бы о дюжине голодных рыл, явившихся из Екатерингофа. Она вышла с Дуняшкой, чтобы отдать распоряжения.

Андрей остался наедине с незнакомкой, и оба минуты три молчали, как мраморные болваны. Причем Соломин не желал признаваться, что сам, без помощи, отсюда не выйдет, и просто стоял, придерживаясь за консоль. Не мог он быть беспомощным с незнакомкой!

— Значит, вы были под Очаковом, — сказала незнакомка. Очевидно, для того лишь, чтобы нарушить молчание.

— Был, — согласился Андрей.

— Расскажите про осаду, — попросила она. — Как было, расскажите.

— На что вам?

— Я видела победные празднества, слыхала о наградах. О шпаге с бриллиантовым эфесом, которую государыня пожаловала светлейшему князю… Но я хочу знать, как было на самом деле.

— Полагаете, вас это позабавит? — спросил Андрей. — Не дамское дело — слушать такие истории. Ничего в них чувствительного или комического нет.

— Нет, я забав не ищу — а просто хочу знать, — в голосе звучало непоколебимое упрямство, которое Андрею сильно не понравилось.

— Да на что вам слушать про грязь, кровь и увечья? Или угодно поахать с заламыванием белых ручек?

Тут незнакомка неожиданно расхохоталась. Андрей усмехнулся и сам себя за это назвал дурнем. Каким-то загадочным образом незнакомке вдруг удалось перевести его раздражение в усмешку — это было неправильно, несуразно и, к счастью, ненадолго. Возникло желание ткнуть незнакомку ее носиком, наверняка напудренным и курносым, во все те грязь, кровь и увечья, которые ей вдруг зачем-то понадобились. И пусть бы ее от подробностей вывернуло наизнанку.

— Извольте! Мы проторчали под Очаковом до осени, упустив множество случаев взять крепость. Наша канонада сильно допекала осажденных, пожары опустошали город, перебежчики сказывали, что и склады провианта огонь истребил. Но светлейший князь все не мог собраться с духом. И дождался того, что к ноябрю Гасан-паша сумел доставить в гарнизон полторы тысячи солдат, сам же с флотом отошел. Вы представляете себе военный лагерь поздней осенью и морозной зимой? Вы представляете себе вонь вокруг этого лагеря? Представляете землянки, кое-как вырытые солдатами? Не белые палатки стройными рядами, которые столь приятно созерцать издали, а грязные и сырые землянки? Вы можете вообразить ледяную степь вокруг Очакова, и бураны, и трупы замерзших лошадей? В моем полку не найти было человека, который от дурной кормежки не маялся бы брюхом! Вам доводилось утром выползать из землянки под пронизывающий ветер, не имея шубы, а лишь офицерскую епанчу, которая тут же взвивается парусом? Доводилось учить солдат мастерить безрукавки из бараньих невыделанных шкур, чтобы поддевать под мундиры? Доводилось считать выложенных в ряд покойников — не вражеских, а своих, не выдержавших стужи? Нет? Странно, а я полагал — дамы должны знать, что это за изысканное удовольствие! Мы в день по сорок человек теряли таким образом… а штурма все не было! Древние греки, что девять лет Трою осаждали, все же были в теплом климате — осадили бы они Очаков! Все уже молили светлейшего князя: вели идти на приступ! Лишь на шестое декабря господин Потемкин его назначил. А знаете, сколько приступ длился? Сколько времени нужно было, чтобы обратить Очаков в огромную кровавую могилу? Час с четвертью! Ради этого проклятого часа с четвертью… Эх, да что тут говорить… Мы, сказывали, три тысячи человек потеряли убитыми и ранеными — а скольких погубила осада, хоть кто-то посчитал? Эх…