Светящееся пятно. Кольцо вечности - Патриция Вентворт

— Милое и довольно редкое имя, — заметила мисс Сильвер.

Миссис Бауз излагала Монике Эббот массу жутких натуралистических подробностей смерти деревенского пьяницы, развивая тем самым тему миссис Стоукс, которой тот приходился дальним родственником. После чего тотчас встряла в разговор мисс Сильвер с мисс Эльвиной Грэй. Гулко рассмеявшись, она повторила имя мисс Грэй.

— Эльвина! Редкое имя. Так вот откуда оно у вас — а я все гадала. Сама бы я за такое имя никому спасибо не сказала, но теперь, по-моему, жаловаться уже поздно. Благодарение небу, что мои родители не стали выискивать для меня что-нибудь мудреное. Мэйбл — простое и хорошее имя.

Ко всеобщему удивлению, мисс Эльвина ответила язвительным замечанием, однако не в защиту своего имени, а «дорогого отца». Подтрунивание над своим именем она сочла насмешкой над ним. Грудь ее вздымалась от праведного гнева. Глаза заблестели, а щеки разрумянились. Она всегда считала Мэйбл отвратительным именем, но ни за что бы не выразила этого вслух, если бы ее не вывели из терпения. И теперь она высказалась в таких выражениях, какие только позволяло ей благородное воспитание:

— У имен вроде моего есть, по крайней мере, одно преимущество: они не набивают оскомину. А ваше имя, моя дорогая Мэйбл, мало того, что избитое и затертое, так оно еще и устаревшее — его теперь даже в деревне не услышишь.

Миссис Бауз даже не заметила отпущенной в ее адрес колкости. Она взяла последний глазированный кекс и заявила, что теперь детей в деревнях часто называют в честь кинозвезд.

Сисели играла токкату и фугу ре минор Баха. Бурные валы музыки накатывали на нее, унося все суетное и наносное. То, что ее тревожило и раздражало, обращалось в пыль, смываемую под напором мощных волн красоты. Когда стихли последние звуки, она вернулась в окружавший ее мир, но не сразу, а будто просыпалась от глубокого сна, заглушающего воспоминания и боль. Во время подобных пробуждений возникают мгновения, когда сознание уже вернулось, но еще не обрело прежней способности ранить. Оно гладкое и сверкающее, словно море над потерпевшим крушение кораблем. Сисели ощущала покой и умиротворение. В церкви царила темнота, лишь лампа у пюпитра бросала неяркий свет. Воздух чуть подрагивал от отзвуков божественной музыки, уже смолкшей, но по-прежнему витавшей вокруг.

Сисели подняла руки от клавиш и повернула голову. Зачем — она сама не знала. Уже позднее она решила, что ей, наверное, почудился звук его шагов, которые она уловила каким-то неведомым чувством, находящимся на самом краю сознания. Он стоял в тени, там, где скрывавшая органиста шторка была чуть отодвинута. Странно, но его присутствие в церкви казалось вполне естественным. Потом она могла злиться из-за этого, но теперь все представлялось ей в порядке вещей: темная церковь, все еще звучавшая внутри Сисели музыка и Грант. И никакой боли.

Но длилось это лишь мгновение. Они посмотрели друг на друга, и он произнес:

— Святая Цецилия…

И это была еще одна причина для мучительных раздумий во время ночных бдений: как он это произнес? Непринужденно? С издевкой? Да-да, конечно, именно так. Но тогда отчего эти слова рвали ей душу? Зарываясь пылающим лицом в подушку, она сама себе отвечала: «Оттого, что я такая дура, что до сих пор не могу его забыть». А в тот момент Сисели просто сидела в круге света и глядела на него широко раскрытыми глазами. Он продолжил:

— Просто восхитительно. Ты делаешь огромные успехи.

— Неужели?

Неважно, что она ответила. Важно было не разрушить хрупкие моменты избавления от забот и страданий. Они очень скоротечны, но она могла бы сказать, как Фауст: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно». Все ее существо твердило эти слова. Но не вслух. Выговаривать слова ей было нелегко. Они значили слишком много или слишком мало. Их и так уже много сказано. Сейчас нельзя вспоминать то, что она говорила Гранту в любовных признаниях или в моменты горькой обиды, иначе ускользнут мгновения душевного покоя. Но если она не ответит, Грант решит… Сисели приблизилась к опасной черте, за которой будет безразлично, что́ он подумает, — пусть все идет как идет.

Вероятно, какое-то подсознательное стремление не делать этого или же нечто более простое и элементарное заставило ее проговорить:

— Кто-то пишет мне анонимные письма.

Сисели произнесла эти слова так неожиданно, что сама поразилась. У нее и в мыслях не было кому-то рассказывать об этих письмах. И уж тем более Гранту. Слова эти просто сорвались у нее с губ. И это ее напугало.

Услышав это, Грант Хатауэй поднырнул под карниз, на котором висела шторка, и оказался в круге света. Лицо его выражало недоверие пополам со злостью.

— Анонимные письма?

Сисели кивнула.

— О нас?

— О тебе.

Не надо было сообщать о письмах. Боль возвращалась. Но ведь она все равно вернулась бы. Придется ей эту боль перетерпеть.

Грант протянул руку.

— Дай-ка взглянуть!

Сисели взяла с табурета сумочку и открыла ее. Письма лежали в конверте в самом низу. Она надорвала его.

— Я решила их сжечь, а потом передумала. Сочла, что, если они и дальше станут приходить, можно попытаться вычислить того, кто их посылает. Я сложила все в конверт и заклеила его на тот случай, что я всегда узнаю, интересовался ими кто-нибудь или нет.

— Письма по почте приходили?

— Нет, и это самое жуткое. Они были даже без конвертов. Сложенные листочки с моим именем бросали в наш почтовый ящик. — Сисели развернула мятый листок и протянула Гранту. — Вот в таком виде они и приходили.

— Ага, имя напечатано на машинке. — Он перевернул бумагу. — И текст тоже.

Лицо его застыло, когда он читал следующие строчки:

Дочитав до конца, Грант сказал:

— Очень похоже на то, что этот доброжелатель подслушивает чужие разговоры. Еще письма есть?

С болью в голосе Сисели ответила:

— Да, два. Первое пришло в субботу, а вот это — двумя днями позднее.

Она протянула ему второй листок. На нем неровными заглавными буквами было нацарапано:

Сисели подала ему третий листок. Письмо было гораздо короче двух остальных — всего одно предложение, гласившее:

Прочитав эти слова, Грант взял у Сисели конверт, вложил туда все три письма и сунул конверт в карман.