Надсада - Николай Зарубин

— Может, вы и правы, — тихо обронила женщина, и в глазах ее Белов увидел слезы надежды. — Все-таки хорошо, что Коля выздоравливает и все у нас будет ладком, — прошептала. — Хоррошо…

— Добро, — так же тихо в тон невестке прибавил от себя и Данила.

Они уже подходили к лавочке, на которой сидел дорогой им человек — осунувшийся, похудевший, с запавшими глазами, в которых, если вглядеться, сильнее, чем прежде, отражалось внутреннее желание жить.

* * *

После операции организм Николая восстанавливался быстро, чему способствовало и настроение самого пострадавшего. О его выставке писали газеты, публиковали репродукции картин толстые, входившие в моду, глянцевые журналы, каких уже в девяностые было в изобилии.

Отцу обрадовался несказанно: поднялся навстречу, пошел с раскрытыми объятиями.

— В этой жизни имеет смысл только то, что ты кому-то можешь быть нужен, — сказал, усаживаясь так, чтобы видеть обоих посетителей — отца и жену. — Вы да еще мама — мой оберег.

— А дети? — не без нотки ревности в голосе спросила Людмила.

— Дети — радость. Они сами нуждаются в постоянной опеке и поддержке. Вы же — равные мне, оттого и спасительно всякое ваше появление у постели больного.

— Как-то ты, сынок, мудрено сказывать. Будто заученное из книжки, — заметил Данила.

— Он сейчас со всеми так разговаривает, — подтвердила Людмила. — Мэтр, одним словом. В общем, признанный мастер, — тут же поспешила пояснить непонятное для свекра слово.

— Уж не знаю: метр иль километр, а для нас с матерью все одно — сын. Для тебя ж, невестушка, — муж, — с улыбкой по-своему истолковал сказанное Данила, который прекрасно понимал игру слов.

— Как там на выселках, как Иван Евсеевич? — повернулся к отцу Николай.

— Вот, не успел еще сил как следует набраться — и уже о выселках, — раздался за спинами сидевших на лавочке голос Евдокии. — А я как вошла в ограду-то и вижу — сидят, никого не замечают. Вот, думаю, и подберусь, послушаю, о чем говорят… Ты-то, Даня, как тут оказался?

— Добрые люди подмогли, — ответил, всматриваясь в лицо жены, которую не видел более полумесяца.

Лицо бледное, вкруг глаз добавилось морщинок, вроде как уменьшилась фигурой.

«Верно, похудела», — подумалось ему.

Вслух же сказал:

— Слетаю, думаю, на подмогу, вас всех увижу, да и сыну обскажу выселковские новости.

— Какие уж там у вас новости, — с той же ноткой ревности в голосе вставила свое невестка.

— Там, Люда, конечно, не Москва, но там что ни человек, то своего рода личность. И уж грызть глотки друг другу из-за какой-нибудь стодолларовой бумажки не будут, — отозвался на разговор близких сын.

— И у нас, Коля, случатся. Мало того, все более случатся, — заметил Данила. — Все чаще слышишь: то там кого пырнули ножичком, то сям ограбили. Тревога в людях, растерянность. Раньше-то не запирали калиток и дверей, теперь же решетки на окошки стали ставить. Один Васька Косой чего стоит. Попортил он крови охотникам — все норовит напакостить на участках. И у меня побывал на базе, тока я ему пригрозил, что пристрелю. Пока не лезет, да все одно наглет на глазах. Скоро опять полезет.

— Какой еще Васька?

— Есть у нас в райцентре таковский. Браконьер и жулик. Теперь и вовсе обнаглел. А в опчем, ну их к ляду всех. Работай, рисуй свои картины, ни на кого и ни на что не оглядывайся. Жену свою привози в Сибирь — пускай привыкат. А то она совсем одичала без мужика. Мать вон твоя никуда из Сибири ехать не хочет.

— Куда я от тебя поеду? Мне везде хорошо, где есть ты, — откликнулась Евдокия. — Ты бы уж лишнего-то не говорил…

Данила улыбнулся, ближе придвинулся к сыну.

— А давай купим вам домик в райцентре? Будете подле нас с матерью. Чай, и вы уже не молоды.

— Нет уж, я из Москвы никуда не поеду, — недовольно сказала Людмила. — Чего придумали — Москву поменять на какой-то райцентр в глухомани. У меня дети, да и Николаю надо свои работы пристраивать. Сюда он может приехать, жить сколько понадобится, общаться с художниками, устраивать вернисажи. А там что?

— Я ж не говорю насовсем. Просто иметь домик — нечто вроде дачи. Приехали, пожили друг возле дружки, а там — делай что хочешь. Николай, предположим, перебрался на выселки, ты, Люда, вернулась в Москву.

— В самом деле: устраивайтесь поближе к нам, — вступила в разговор и Евдокия. — У нас и жить полегче. Народ попроще. Воздух, природа. Что еще нужно?

— Я, мама, женщина городская. Мне хорошо только здесь и нигде более. Я ж не виновата, что в Николае староверческие гены проснулись. Дыхнул воздуха Сибири, и не стало для него ближе и дороже края. Прется сломя голову, летит от семьи, от жены, и ничем нельзя остановить. Да я и не против. Только надо знать сроки, надо думать о нас, надо не забывать о том, что мы с детьми его здесь ждем. Ждем каждый день, каждый час.

— Тут я с тобой, Люда, согласна. Обзавелся семьей, детьми — будь добр помнить об этом всегда, — поддержала невестку Евдокия.

— Да что вы на меня напали? — просветлел лицом Николай. — В том и был смысл последних лет, что надо было мне сформироваться как живописцу. Надо было найти и прочувствовать свою собственную тему. Вот сейчас, к примеру, я могу позволить себе некоторое послабление.

— Так я тебе и поверила. Ну, вытерпишь, может быть, с месячишко, а там соберешься — только тебя и видели.

— И правда, сынок, не зарекайся. За оброненное слово ответ надо завсегда держать. Потом будет легче сделать по-своему. Лучше помолчи — мужчина должен умень смолчать, када женщина свою обиду высказыват.

— Это, Данила Афанасьевич, вы очень точно заметили. Запирайся не запирайся, а женщина всегда права, потому что никакая женщина в мире не вынесла столько бед и несчастий, сколько вынесла наша, русская.

— Я против ничего и не имею, — уже улыбался во весь рот Николай. — К стенке вы меня прижали основательно, даже отец на вашей стороне.

— Я на стороне вашей совместной жизни. И мать тако же. Отсюда радость нам. Спокой. А чтоб каки проблемы организовать, дак худые людишки завсегда найдутся. Не доставим им удовольствия испортить нам жись.

— Не доставим… — поддержали в один голос Евдокия с невесткой.

Наклонил в согласии голову и сын.

Женщины ушли в корпус больницы искать главного врача дабы справиться о состоянии здоровья Николая, спросить о дне выписки.

Мужчины остались одни.

— Ты как бы не в себе, Коля, — нарушил молчание Данила. — Думать свою думу, а о чем?

— Что-то во мне не так, а что — не пойму. Началось это раньше, когда еще готовил выставку. Понимаешь, отец: в Сибири все иначе. Вот рушится экономика, поменялись формация, ценности, а люди остались теми же, что были раньше, — открытыми, душевными, честными. Только обнищали материально. Здесь же, в Москве, как в спорте: кто кого перегонит. Вид спорта можно определить как состязание в способах заработать. Любой ценой. И чем проще способ, циничнее, наглее, тем — прибыльнее. Тем больше человек выдвигается вперед, тем больше возвышается над всеми другими. Даже обыкновенный бандит чувствует себя гораздо увереннее, чем любой нормальный человек. Меня вот подрезали средь бела дня. За просто так. Захотели и — подрезали.