Домик разбившихся грёз - Екатерина Дибривская

Во мне больше нет веры. Во мне больше нет ни одной эмоции. Не могу чувствовать, просто не могу. Ведь если я позволю себе, хотя бы на одно крохотное мгновение позволю себе почувствовать, я умру от боли.

Я запретила себе думать, анализировать, вспоминать. Все эти бесконечные дни и ночи я прошу медсестру вкатить мне очередную порцию обезболивающих и проваливаюсь в сон. Потому что мне кажется нелепым, что я осталась жить, когда больше всего на свете мечтала умереть.

Меня никто не навещает. То есть, абсолютно никто. Я не хочу видеть знакомые лица, потому что они несут в себе воспоминания. Слишком много информации для моего воспалённого мозга.

Что, если я тоже сошла с ума? Разве реально пережить такое и не тронуться умом? Разве нормальный человек будет гнать от себя мысли и не испытывать абсолютно никаких эмоций?

Всё, что я чувствую, это пустота. Какая-то щемящая, горькая, безысходная. Она заполонила всё внутри меня, и больше не осталось ничего.

С каким-то эгоистичным удовлетворением я наслаждаюсь своим одиночеством. Надеюсь, меня оставили в покое навсегда. Просто забыли о моём существовании. Бросили. Покинули. Мне всё равно.

Вряд ли я когда-либо снова смогу вернуться к жизни в том проявлении, о котором принято упоминать вслух. Та жизнь, которую я представляю, когда думаю о будущем, ограничена четырьмя стенами и пахнет лекарствами. Она находится здесь и сейчас. В этой больнице. В это самое время.

— К вам посетитель, — говорит мне пожилая медсестра, и я закрываю глаза в надежде, что она снова прогонит этого человека. — Нет, милая, он проходит.

Она тихо прикрывает дверь, которая моментально открывается снова. Я слышу глухие шаги, скрип ножек стула по кафелю, тихий вздох. Горячая мужская ладонь накрывает мою руку, и Алекс говорит:

— Здравствуй, милая. Как ты?

Я игнорирую его присутствие. Возможно, он решит, что я сплю, и уйдёт.

— Долго ты будешь играть в молчанку? Поговори со мной, Аля. Пожалуйста.

Слышу отчаянную мольбу в его голосе, но никак не реагирую. Если поддамся, сломаюсь. Ему никогда не собрать меня. А мучить — не хочу.

— Пожалуйста, малышка. — Алекс целует мою руку. Касается невесомо своими губами. Покрывает нежными поцелуями кончики пальцев. — Я знаю, что тебе больно. Не отталкивай меня. Пожалуйста, Аль. Я так сильно тебя люблю.

Я прикусываю внутреннюю сторону щеки и крепко зажмуриваюсь. Алекс сжимает мои пальцы в ладони. Слышу тяжёлый протяжный вздох, но больше он ничего мне не говорит. Сидит несколько часов, держа меня за руку. А я — так и вовсе не шевелюсь.

— Часы посещений закончены, — возвращается медсестра.

— Ещё пару минут, — тихо просит мужчина.

Я представляю, как эта милая старушка смотрит на него сочувствующим взглядом. Она хлопочет по палате, подготавливая всё для перевязки, устанавливая капельницу, набирая в мензурку лекарства.

— До свидания, милая. — Алекс встаёт, целует меня в висок. — Я зайду завтра.

Стоит только двери в палату закрыться, я открываю глаза. Моментально натыкаюсь на внимательный взгляд медсестры. Она качает головой.

— Милая, не нужно переживать это в одиночестве, — говорит мне мягким и спокойным голосом. — Тебе несладко, совсем. Мало кто может легко пережить потерю своего дитя. Но тебе есть с кем разделить своё горе. Лучше второго родителя твоего ребёнка никому тебя не понять.

Она больше ничего не добавляет и не ждёт от меня ответа. Выполняет необходимые манипуляции, пока питательные вещества поступают в мой организм через прозрачную трубочку и катетер, ставит укол обезболивающего и желает спокойной ночи.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Под действием лекарств я проваливаюсь в безмятежный сон до самого раннего утра, и всё повторяется снова. И снова. И снова…

Алекс приходит каждый день. Берёт мою руку. Держит, целует, упрашивает. А я игнорирую его присутствие.

Иногда в моей голове проскакивает мысль: что, если однажды он не придёт? Но я торопливо её отгоняю. Какая разница, если я всё равно никогда не смогу оправиться от пережитого потрясения? Если кто-то из нас сможет двинуться дальше, уже прогресс. Просто это буду не я.

Примерно через две недели во время своего ежедневного визита Алекс умоляюще просит:

— Пожалуйста, Алечка, поговори со мной! Накричи, пошли к чёрту, поплачь… Только не отталкивай меня, малышка. Пожалуйста!

В его голосе столько боли, что я бы непременно дрогнула, будь у меня чувства. А так… Я лишь сильнее стискиваю зубы да зажмуриваю глаза покрепче.

Мужчина упирается лбом в моё тело и сидит так некоторое время. А потом встаёт.

— Хорошо, — неожиданно обречённо бросает Алекс и покрывает поцелуями моё лицо. — Я люблю тебя, Алечка. Я никогда не хотел причинять тебе боль. Прости, что не смог сберечь тебя, малышка…

Он бережно поддерживает мои плечи, целует губы, вдыхает запах волос, прижимая к себе. Он словно… прощается. Впервые за всё это время мне становится не по себе. Но признать это — признать, что я что-то чувствую, — это впустить в себя и другие чувства. Боль, страдания, разъедающее горе. Я не хочу чувствовать всё это.

Алекс проводит костяшками пальцев по моей щеке и уходит, оставляя меня одну. Впервые со дня, когда вся моя жизнь разбилась вдребезги, я захожусь в рыданиях, хоть и отчаянно не хочу этого.

Со следующего дня в двери моей палаты совершают паломничество отец и даже Инга. Её огромный живот, как насмешка, становится первым, что лезет мне прямо в глаза.

— Ну как ты тут? — спрашивает она, неуклюже устраиваясь рядом.

— Всё нормально, спасибо, что поинтересовалась.

Ничего нормального нет, но не выставлять же мне её за дверь?! Я даже на ногах толком стоять не могу.

— Ой, ну ты как всегда, — отмахивается сестрица. — Дерьмо случается куда чаще, чем ты думаешь. Это не повод замыкаться в себе.

Она устраивает руку на своём животе, и я болезненно морщусь. Мне кажется, ей доставляет это особое удовольствие: видеть мои страдания.

— Мельченко продал за бесценок обратно папины акции, — говорит между делом. — Я слышала, он уже взял билет до Лондона.