Сажайте, и вырастет - Андрей Рубанов

Я брезгливо поморщился:

– Зачем тебе это надо? Ты занимаешься благотворительностью, да? Мне ни к чему одолжения и благородные жесты. Мне от этого только хуже. Если мне делают одолжение, я потом плохо сплю.

– Оставим эту тему. – Рыжий встал. – У тебя должен быть кто-то, кто приходит и смотрит на тебя, кто видит твое состояние. Это тюрьма в конце концов! Если сейчас я брошу твое ДЕЛО, то перестану себя уважать...

– Не люблю пафосные фразы! – ответил я, несомый по волнам отчаяния. – И не хочу участвовать в игрищах благородных д’Артаньянов! Всякий труд должен быть соответствующим образом оплачен! А сейчас я этого обеспечить не могу. Все. Ты не будешь больше сюда ходить.

– Я приду, Андрей. Обязательно приду.

– А как я с тобой рассчитаюсь?

– Решим после. Когда выйдешь.

– Не могу этого обещать.

– И не надо. Поверь, в том, что я к тебе хожу за бесплатно, есть мой личный интерес.

– Какой?

Лоер улыбнулся.

– Не скажу. Может быть, позже...

– Это еще почему?

Рыжий принялся аккуратно натягивать свою удобнейшую дубленку.

– Потому что я тебя очень уважаю, Андрей. И хочу что-то для тебя сделать. Просто так. Помочь. Ты скоро вылезешь из этой дыры, поверь. И тогда сможешь быть мне полезен.

– Скоро? – Я тоже встал. – Это как?

– Ну, года через полтора. Максимум – два...

– Два года! – вскричал я. – Это называется скоро, да?

– В твоей ситуации – отличный результат. Да, кстати! – Адвокат протянул мне красивую узкую ладонь. – С Новым годом!

5

На прогулку я все-таки успел. Но бегать и прыгать расхотелось. На протяжении часа я уныло бродил из угла в угол дворика, сунув руки в карманы, и пытался справиться с волнением.

Рыжему заплатили авансом еще летом, в тот момент, когда и я, и мой босс гуляли на свободе. Теперь оказалось, что это были единственные полученные им деньги. Первые и последние. Босса давно выпустили, но он не выходит на связь и не оплачивает моего адвоката! И только что адвокат дал мне понять, что аванс давно отработан, а все его дальнейшие действия вызваны приступом альтруизма...

И это – теперь, именно в тот момент, когда я догадался, что до сих пор мне мешала победить тюрьму только глупая вера в глупые идеалы – в дружбу, порядочность или силу духа. Теперь, когда я решил, что настало время оттолкнуть романтические фантазии, поставить крест на планах, забыть про дорогого босса Михаила и заняться тем, что называется «спасать шкуру». Она хоть и облезлая, но своя. Именно теперь, когда мне требовались надежная связь с волей и надежные там люди, мой собственный адвокат заявляет, что ему не платят! Именно теперь, когда я решил организовать несколько статей в газетах, а также написать пару писем особо близким деловым знакомым с просьбами надавить на следствие, походатайствовать! Именно теперь, когда я осознал, что пора действовать самому, без оглядки на тех, кто меня предал,– меня предают еще раз, и собственный защитник предлагает мне мысленно готовить себя к двум годам тюрьмы! Как и что я должен сделать, чтобы спастись?

Вот Радченко, легендарный валютчик, был мне не чета. Он не забивал себе голову медитациями и чтением учебничков для тренировки внимания и памяти. Он немедленно завербовал своего адвоката и спасал себя сам, ни на кого не надеясь. Почему я не сделал так же?

– Сегодня не бежишь? – спросил меня Гриша.

– Не бегу.

Зачем бежать? Куда? Для чего? Все пошло наперекосяк. Планы рухнули. Прочитать как следует хотя бы страничку ДЕЛА я не могу. Босс сбежал. Вместе с ним исчезли мои деньги. Адвокат признался, что ходит ко мне бесплатно...

– Правильно,– бодро сказал швейцарскоподданный. – От них не убежишь. И от себя тоже.

Я вздрогнул. От волнения и злости мой внутренний монолог закончился произнесением фраз в полный голос.

– Это ты к чему? – спросил я, опустился на кулаки и стал наносить удары в пол.

Бить следует сильно, до появления острой боли. Это успокаивает нервы. Гриша помолчал.

– Пардон,– сказал он. – Я думаю о своем...

Каждый год тридцать первого декабря меня тянет назад, в Совдепию. К ее душещипательным гармошкам и влажным клубничным грядкам. К соевым конфетам, вареным картофелинам, плавленым сыркам, к свежевыглаженным пионерским галстукам, к сливочным пломбирам, к хрустящим лентам катушечных магнитофонов, к портретам улыбающихся ясноглазых космонавтов, к черно-белым телесериалам про бесстрашных разведчиков, к песенкам про Байкало-Амурскую магистраль. К промасленным шоферским телогреечкам, к крепленому винишку, к зачитанным до дыр журналам из колхозной библиотеки. К сырым солдатским портянкам, потертым прикладам караульных карабинов и дембельским альбомам.

К ощущению гордости за свою огромную, несуразную, ледяную, неловкую, перекошенную, хмельную, страшную и великую Родину.

Глупо мечтать о несбыточном. Я не вернусь в детство, никогда.

Но ведь я еще не старый. Даже – не взрослый. Мне только двадцать семь.

Я опытный, рациональный, серьезный. Я не бедный. Но – не взрослый! Мое детство где-то рядом, неподалеку, позади – на расстоянии двенадцати лет. Без усилий я способен вспомнить любую подробность, каждую мелочь, всякое минутное переживание прошлого.

Когда-нибудь я повзрослею, заматерею, ожесточусь, стану грубым и седым – тогда мальчишеские эмоции канут в глубину памяти. Но пока я не взрослый – я помню все.

Под радужным небом Совдепии не было более светлого и веселого дня, чем тридцать первое декабря. Не помпезные, расцвеченные флагами годовщины революции – именно Новый год, семейный, немного языческий, навсегда остался для меня самым лучшим и добрым праздником. Днем, когда граждане дружно и чистосердечно убеждают друг друга в том, что впереди всех ждет только хорошее. Но те годы – позади. Совдепия мертва. Мое детство прошло в стране, которой больше нет на карте – в этом все дело.

Весь последний день старого года я и мой сосед почти не разговаривали. Праздник в тюрьме – не праздник, а скорее повод задуматься, скорректировать, что ли, свою самооценку; и мы печально размышляли, каждый о своем. Слушали радио.

В одиннадцать часов вечера я чифирнул. Гриша отказался. Он лег, отвернулся к стене и безмолвствовал. Возможно, вспоминал свои швейцарские похождения, поездки в Монте-Карло и Амстердам. Я не беспокоил его – до самой полуночи развлекался старыми, до последнего слова знакомыми песенками о любви, дружбе, о покорении земель, о моряках и летчиках, о геологах, шахтерах и прочих неувядаемых героях.

Пробили куранты.

С последним звуком кремлевского колокола я и Гриша услышали глухие удары. Справа и слева от нас, в соседних казематах, сидели люди – такие же, как и мы, особо опасные уголовные подследственные. Они поздравляли нас, барабаня кулаками в стены. И я – отстучал в ответ неистовую дробь.