Былой Петербург: проза будней и поэзия праздника - Альбин Конечный

оценивал «Северную пчелу» Белинский, который отмечал, что в ней помещается материал «только о мелочах жизни – о табачных лавочках, кондитерских, водоочистительных машинах»[1256].

Эти пренебрежительные оценки исторически оправданы с точки зрения художественного вкуса и идеологического содержания. Но именно эти детали со временем приобрели самостоятельную ценность, представляя наибольший интерес для изучения быта эпохи. Не следует также забывать, что отдел «Смесь» (действительно, своеобразная «корзина» фактов и вымыслов) привлекал внимание массового читателя того времени (особенно провинциального) занимательным чтением и полезными советами. Сам издатель подчеркивал, что к этому разделу не следует относиться как к литературе, поскольку он является «принадлежностью ежедневной газеты, издаваемой, так сказать, для житейского обихода»[1257]. В 1842–1846 годах газета вела рубрику «Указатель для приезжих и иногородних»[1258]. Эти «Указатели» предшествовали появлению путеводителя по столице «Весь Петербург в кармане. Справочная книга для столичных жителей и приезжих с планом Петербурга и 4‐х театров» (СПб., 1846; 2‐е изд., испр. и доп. СПб., 1851), составленного секретарем «Северной пчелы» Алексеем Гречем, сыном Николая Греча. Неслучайно Булгарин восторженно откликнулся на выход путеводителя: «Эта книжечка совершенно на манер парижского указателя, с такими же подробностями и применима вполне к петербургской жизни», в ней «все придумано для удобства и пользы петербургского жителя и приезжего»[1259].

В «Северной пчеле», в отделах «Петербургские записки» и «Нравы», Булгарин помещает разнообразные по теме фельетоны и очерки: «Благородный бедняк, или Счастие трудолюбивых» (1826. 22 апр.); «Урок фанфаронам и ветреникам» (1826. 27 апр.); «Наблюдения под качелями» (1826. 29 апр.); «Иллюминация» (1826. 28, 31 авг.); «Неодушевленные стряпчие» (1826. 2 дек.); «Народные увеселения на Святой неделе» (1827. 9 апр.); «Об увеселениях столицы» (1827. 27 авг.); «Полчаса в передней присутственных мест» (1831. 20–21 февр.); «Отрывки из тайных записок станционного смотрителя на петербургском тракте, или Картинная галерея нравственных портретов» (1831. 8, 10, 30 апр., 1 мая); «Водовоз, или История моей квартиры» (1832. 4 июня); «Корнет» (1833. 17 авг.); «Аферщик» (1835. 13–14 дек.); «Патриотический вопрос: могут ли существовать в России чугунные дороги и будут ли они полезны?» (1836. 12 окт.); «Что такое мода?» (1837. 6 дек.); «Сборы на дачу» (1838. 11 мая); «Торцевые дороги» (1838. 18 мая); «Беседа в Гостином дворе» (1840. 15 окт.); «Петербургские типы» (1841. 28 янв.); «Водонос» (1842. 15 янв.); «Петербургские нетайны (Небывальщина, вроде правды, из записок петербургского старожила)» (1843. 25 нояб., 10, 11, 17, 23, 30, 31 дек.).

Очерки Булгарина дают представление о будничной и праздничной жизни Петербурга 1820–1840‐х годов. В них зафиксированы живописные подробности повседневной жизни и бытового поведения светского общества, петербургского денди, состоятельных горожан и городских низов. Они содержат сведения о нормах бытового поведения и этикета в среде «среднего сословия» (как надлежит вести себя на балу, в магазине, на даче, во что одеваться и т. д.), об убранстве жилья, о разнообразных торговых заведениях (от магазина мод до мелочной лавки), кондитерских и ресторанах, местах отдыха и развлечений. Булгарин прослеживает изменения в моде и этикете.

Мимо взгляда автора не проходят и такие мелочи, не отмеченные в работах по истории города и мемуарах, как железные скамьи на Невском проспекте, он указывает, что светская публика предпочитала левантийский кофе и китайский чай, пользовалась фарфоровой посудой Севрской фабрики, а простонародье (особенно прислуга) употребляло цикорий (иногда с примесью кофе) и вместо чая заваривало «копорскую траву», что водку пили залпом и т. д. Таким образом, очерки Булгарина и другие материалы, помещенные на страницах «Северной пчелы», – ценнейший источник (часто единственный) по быту Петербурга, особенно пушкинского времени.

В. Ф. Тимм. Гулянье на Елагином острову 1 июля 1852 г. Литография

Подводя итоги, следует подчеркнуть, что петербургские очерки Булгарина нас интересуют прежде всего с этнографической точки зрения. Действительно, в начале 1820‐х годов писатель стоял у истоков жанра бытового очерка в русской литературе, а в 1830‐е годы предвосхитил появление «физиологии» Петербурга. Оригинальным и неординарным оказался зафиксированный им аспект жизни русского столичного города. Для современных читателей и исследователей быта Петербурга ценность булгаринских очерков состоит именно в бескорыстном или корыстном интересе автора к реквизиту Северной Пальмиры, к ее повседневной жизни.

В отечественном литературоведении предпринимались попытки проследить «поведение вещи» (предмета) в разных видах текста. В частности, указывалось, что способы фиксации сиюминутного быта в юмористической фельетонистике второй половины XIX века оказали существенное влияние на молодого Чехова[1260], а предметно-мелочный бытовизм натуральной школы и натурализма конца века своим истоком имел «пристальное внимание к малейшим подробностям», к бытовой детали в прозе Гоголя[1261]. Какое место в этом контексте занимает беллетристика и газетная продукция Булгарина – тема предстоящих исследований. Отметим лишь, что особый интерес к предметному миру (интерьеру, моде, вещам, бытовым объектам) проявлялся и в последующие периоды русской литературы. Своего апогея новый взлет петербургского эмпирического бытописания достигнет в прозе ряда русских писателей первой трети XX века[1262], в частности в книгах Сергея Горного[1263] «Санкт-Петербург (Видения)» (Мюнхен, 1925) и «Только о вещах» (Берлин, 1937). Первооткрывателем этой «вещной» модификации «петербургского текста» волей-неволей оказался Булгарин.

За содействие в работе благодарю сотрудников Института русской литературы (Пушкинского Дома) – Ольгу Валентиновну Миллер и Татьяну Игоревну Черниковскую.

НАБЛЮДЕНИЯ НАД ТОПОГРАФИЕЙ «ПРЕСТУПЛЕНИЯ И НАКАЗАНИЯ»[1264]

Лидии Яковлевне Гинзбург

Давно отмечена та скрупулезная точность и достоверность, с которой воссоздана топография Петербурга в произведениях Достоевского, и особенно – в «Преступлении и наказании».

Район Сенной площади, где живут и действуют герои романа, уже современниками писателя воспринимался как Петербург «Преступления и наказания».

«Летом 1861 года я переехал с Васильевского острова на Большую Мещанскую (ныне Казанскую) в дом против Столярного переулка, – вспоминает критик Николай Страхов, – мне живо вспомнился тогдашний низменный характер этих улиц, грязноватых и густо населенных петербургским людом третей руки. Во многих романах, особенно в „Преступлении и наказании“, Федор Михайлович удивительно схватил физиономию этих улиц и их жителей»[1265]. Вспоминая первую встречу с будущим мужем, Анна Григорьевна Достоевская отмечает, что дом купца Алонкина в Столярном переулке, где в 1864–1867 годах снимал квартиру писатель, ей «сразу напомнил тот дом в „Преступлении и наказании“, в котором жил герой романа Раскольников»[1266].

Изображение Сенной площади и ее окрестностей уже имело свою историю[1267], однако Достоевский своим романом как бы закрепил за собой этот район, ввел его в читательское сознание. Петербург Достоевского ассоциируется прежде всего с этой частью города, с ее переулками и мостами через петляющую «канаву», домами «под жильцов», заселенными «всякими промышленниками – портными, слесарями, кухарками, разными немцами, девицами, живущими от себя, мелким чиновничеством и проч.»[1268], с распивочными, «обилием известных заведений» и ночлежками.

После прочтения романа, как отметил первый исследователь урбанистической темы в творчестве Достоевского Николай Анциферов, «хочется пройти в столь точно указанное место и сличить описание Достоевского с этим уголком Петербурга»[1269].

Утверждение академика Дмитрия Лихачева, как непререкаемого авторитета, о «топографической точности» писателя, изложенное в 1971 году в докладе и опубликованное в журнале[1270], могло оказать определенное влияние на активные поиски краеведами и любителями маршрутов и «домов» героев, особенно в начале 1970‐х годов.

«Топографическая точность была скорее методом его [Достоевского] творчества, чем художественной целью, – говорит Лихачев. – Подобно тому, как актер „перевоплощается“ в создаваемых им героев, так и Достоевский сам „верил“ в действительность им описываемого и перевоплощался в верящего в него»[1271].

Сенная площадь и ее окрестности в 1860-х годах

В литературе, посвященной местам действия романа, не ставится под сомнение топографическая конкретность и достоверность Достоевского: «Одной из характернейших черт городских пейзажей „Преступления и наказания“ является их чрезвычайная топографическая