Лоуни - Эндрю Майкл Херли

Священник попытался как можно быстрее отвергнуть эту мысль, но она немедленно вернулась с еще большей настойчивостью, а он стоял, глядя, как чайки слетелись клевать рачков, вынесенных морем, и облака медленно клубились, меняя форму, а на скелете какой-то твари кишели бесчисленные паразиты.

Все это просто механизмы.

На земле имело место только существование, которое приходило и уходило с таким равнодушием, от которого священник и почувствовал, ледяной холод. Жизнь возникала здесь сама по себе, и для этого не требовалось никакой причины. Она продолжалась, никем не осмысленная, и заканчивалась, всеми забытая.

Отец Уилфрид боролся с морем за тело мертвого пьяницы с той же тщетностью, с какой Ксеркс высек Дарданеллы цепями. У морской стихии нет понятия вражды или обладания, и он был свидетелем ее мощи. Ему была предъявлена совершенная религия. Которая не требовала веры. Не требовала притчей, при помощи которых она могла давать людям уроки, потому что здесь нечему учить, неизменно только одно: смерть — это пустота. Она — не дверь, а стена, и перед ней насыпан курган из мусора, рода человеческого.

Отцу Уилфриду казалось, что он сам тонет, не находя, за что ухватиться, чтобы попытаться выплыть или продержаться на плаву еще немного, даже если он в конце концов обречен пойти ко дну.

Казалось, прошла вечность, прежде чем он надел обувь. Священник ходил взад-вперед примерно час, до самых сумерек. Он что-то искал в дюнах, в камнях, в глубоких каналах от одного конца берега до другого.

И ничего не находил.

Мать загнала всех в гостиную послушать, как Хэнни читает. Народ постарше расположился на диване, остальные стояли вдоль стен. Кресло, предоставленное отцу Бернарду в тот дождливый вечер, когда мы в первый раз решили снова поехать в «Якорь», в этот раз было отведено Хэнни. Он сел. Мать поцеловала его в лоб и вручила ему Библию.

Хэнни улыбнулся, окинул взглядом комнату. Он открыл Библию, а Мать опустилась рядом с ним на колени.

— Вот, — указала она, перевернув несколько страниц.

Хэнни снова огляделся по сторонам. Все ждали, когда он начнет читать.

Он опустил взгляд, прижал страницу пальцем и начал читать. Это было Евангелие от Марка, тот отрывок, строки которого отец Уилфрид стремился высечь в наших душах, когда мы сидели в ризнице после мессы.

Апостолы отказались верить, что Иисус восстал из мертвых, но мы не должны им уподобляться. Мы не могли бояться увидеть Его во всей его славе.

«Уверовавших же будут сопровождать сии знамения: именем Моим будут изгонять бесов; будут говорить новыми языками; будут брать змей; и если что смертоносное выпьют, не повредит им; возложат руки на больных, и они будут здоровы».

Хэнни продолжал читать, а по комнате разнесся шепот восторга, и собравшиеся знали, что Бог пребудет с ними. Мать рыдала. Родитель подошел и обнял ее. Мистер и миссис Белдербосс склонили головы и тихо молились, подавая пример другим. Мисс Банс и Дэвид внимательно смотрели, как Хэнни медленно, тщательно выговаривает слова, не ошибившись ни в одном слове.

Отец Бернард бросил на меня взгляд. Однажды, думал я, может быть, я сумею объяснить ему, да и всем, что произошло, но что именно я скажу — я не знал. Я только смогу предоставить факты так, как я помнил их, как я описываю их сейчас.

* * *

Я оставил эту часть на потом, но она должна быть написана и представлена для чтения, как и все остальное. Когда ко мне придут задавать вопросы, а это обязательно произойдет, мне понадобится четко все изложить, какой бы ужас это ни вызывало.

Доктор Бакстер говорит, что я должен меньше обращать внимание на мелочи жизни и видеть общую картину в целом, но у меня нет выбора, и эти подробности сейчас очень важны. В мелочах истина. И в любом случае, мне все равно, что говорит доктор Бакстер. Я видел, что он черкнул на моих записях. Это были несколько слов, которые я краем глаза успел увидеть, прежде чем доктор закрыл файл, но мне хватило: «Некоторое улучшение, но продолжает демонстрировать детское восприятие мира. Классический фантазер». В любом случае, что он, черт возьми, знает? Он не поймет. Он не знает, что такое — оберегать другого.

* * *

Все эти тридцать лет в ночных кошмарах и в бессоннице предрассветных часов я снова и снова спускался по ступенькам подвала. Я помню наизусть звук шагов, мне известен скрип каждой половицы. Я по-прежнему чувствую сырую штукатурку под ладонью, когда в тот, окутанный туманом день Клемент и я медленно спускались в темноте, держась за стену и волоча за собой Хэнни.

Он уже потерял сознание к тому моменту, как мы достигли самого низа, и нам пришлось тащить его, повисшего на наших плечах, на матрас, брошенный посреди пола. Вокруг пуговиц на его рубашке были заметны свежие пятна. Хэнни выскользнул из наших рук и свалился на матрас. Клемент опустился на колени и подложил ему под голову грязную подушку.

Пахло паленым. Столик рядом с матрасом был накрыт черной тканью, свисающие с потолка пучки омелы скручивались от горячего воздуха, поднимавшегося от свечей. Воздух был тяжелый и неподвижный, стены блестели от осевших испарений. Тут и там виднелись тонкие шпили сталактитов, и корни сорных растений пробивались в тех местах, где отвалилась известка. Это было не что иное, как облицованное белым кирпичом подземелье. Сюда Элизабет Перси заманивала усталых моряков, чтобы зарубить их и съесть.

Рядом с матрасом лежала куча грязных полотенец и стоял эмалированный таз с окровавленными инструментами: скальпелем, ножницами и парой щипцов. Кровь потемнела и сгустилась. Здесь Элс родила ребенка, который никогда не видел дневного света.

В дальнем конце помещения стояла плетеная корзина. Она качалась, когда младенец брыкался и хрипло кричал. Клемент заткнул уши руками.

В низком помещении крик казался невыносимо громким. У стены стояли Паркинсон и Коллиер. Собака лежала, положив голову на лапы, она трусливо смотрела вверх в поисках ободрения. Раз заскулив, она умолкла.

Помимо крика младенца слышен был посторонний звук — глухой рокот, исходивший откуда-то снаружи и похожий на отдаленные раскаты грома. Звук прокатывался, рассеивался и снова возвращался. Я понял, что это море билось о скалы рядом с «Фессалией».

— Теперь можешь возвращаться наверх, — сказал мне Леонард, склоняясь над корзинкой и вынимая младенца, завернутого в белую пеленку.

— Нет, — ответил я, — я хочу быть с Хэнни.

Я наклонился и сжал руку брата, но он не мог открыть глаза. Ему было плохо. Все его тело было охвачено дрожью, из ноги сочилась кровь. Хэнни умирал.

— Клемент, — произнес Леонард.

Клемент мягко положил руку мне на плечо:

— Давай! Ты лучше делай так, как они говорят. Все равно ты ничего не можешь сделать для него сейчас.

— Я хочу остаться.

— Не-а, — сказал Клемент, и голос его упал почти до шепота. — Не пойдет. Поверь.