Заяц с янтарными глазами - Эдмунд де Вааль

И вот в этом-то Игги отличался от них. Конечно, он мог раскрыть черную лакированную коробку с бэнто, где различные ингредиенты обеда — рис, маринованные сливы и рыба — были тщательно распределены по отсекам. Но вечерами он предпочитал пойти вместе с Дзиро и друзьями-японцами поужинать бифштексом а-ля Шатобриан в ресторане в Гинзе, где переливалась неоновыми огнями реклама «Тошиба», «Сони», «Хонда». Затем сходить на фильм Тэсигахары, а потом вернуться домой и выпить виски под граммофонную запись Стэна Гетца, раскрыв витрину с нэцке. Игги и Дзиро, пожалуй, жили совсем в иной — собственной «настоящей Японии».

После двадцатилетия фальстартов и относительных трудностей в Париже, Нью-Йорке, Голливуде и в армии, Игги прожил в Токио дольше, чем когда-то в Вене: он уже сделался здесь своим. Он обладал знанием жизни, он находил применение своим способностям, он зарабатывал достаточно, чтобы обеспечивать себя и поддерживать друзей. Он помогал сестрам и брату, племянникам и племянницам.

К середине 60-х годов у Рудольфа и его жены было уже пятеро маленьких детей. Гизела преуспевала в Мексике. А Элизабет оставалась в Танбридж-Уэллсе. По воскресеньям она ходила к утренней службе в 9.30 в приходскую церковь и выглядела в своем неброском пальто урожденной англичанкой. Хенк вышел на пенсию и с надеждой читал «Файненшнл таймс». У обоих сыновей все было благополучно. Мой отец стал священником англиканской церкви и служил университетским капелланом в Ноттингеме. У него было четверо сыновей (включая меня). Мой дядя Констант Хендрик (Генри), преуспевающий лондонский барристер, работал в парламенте, у него была жена и двое сыновей. Преподобный Виктор де Вааль и его брат Генри стали «патентованными» англичанами, они говорили дома по-английски, и их континентальное происхождение выдавало лишь раскатистое «р».

Игги превратился в бизнесмена, сделавшись наконец именно таким человеком, которого — как он однажды с горечью заметил — удостоил бы уважения его отец. Возможно, отчасти из-за того, что сам я ничего не понимаю в денежных делах, мне он видится человеком того же склада, что и Виктор — важный деловой человек, укрывшийся за письменным столом и тайком державший среди гроссбухов томик со стихами, с нетерпением дожидавшийся конца рабочего дня. На самом деле, в отличие от своего отца, пережившего ряд катастроф, Игги оказался неплохим финансистом. «Достаточно сказать, — напечатано им в копии письма для служебного пользования гендиректору Швейцарской банковской корпорации, которая лежала в качестве закладки в его экземпляре „Нашего человека в Гаване“, — что я начал в Японии с нуля и со временем сумел создать организацию с годовым оборотом более ста миллионов йен. У нас два отделения в Японии — в Токио и Осаке, сорок пять наемных работников, я — вице-президент и управляющий японским филиалом». Сто миллионов йен — очень неплохой показатель.

Итак, Игги все-таки стал банкиром — спустя сто лет после того, как его дед Игнац открыл банк в Вене на Шоттенгассе. Он стал представителем Швейцарской банковской корпорации в Токио (а это лучший в мире банк, объяснял мне Игги). У него появился просторный офис — уже с секретарем, сидевшим за столом в приемной, с икебаной в кабинете: сосновая ветка с ирисом. Из окон шестого этажа ему открывался вид на запад — на новые городские пейзажи Токио со строительными кранами и антеннами, и на восток — на сосновые рощи вокруг Императорского дворца и на потоки желтых такси ниже, в Отемати. С годами и сам Игги менялся. В 1964 году ему было пятьдесят восемь, он носил темно-серый костюм, туго повязанный галстук и держал руку в кармане, как на школьной венской фотографии своего выпускного класса. Волосы у него заметно поредели, но он слишком хорошо изучил собственную внешность, чтобы прибегать к камуфляжным зачесам.

Дзиро в свои тридцать восемь был все еще очень хорош собой. Он переменил род деятельности и работал теперь в Си-би-эс, занимаясь ведением переговоров о покупке американских телепрограмм. «А еще, — сообщил мне Дзиро, — это я договорился о трансляции в Японии, на Эн-эйч-кей, новогоднего концерта Венского филармонического оркестра. Какой был успех! Вы знаете, что японцы в восторге от венской музыки, от Штрауса? В такси Игги обычно спрашивали: ‘Откуда вы?’ А он отвечал: ‘Из Австрии, из Вены’. И таксисты принимались напевать мелодию ‘Голубой Дунай’».

В 1970 году пара купила участок земли на полуострове Ито, в семидесяти милях к югу от Токио, — достаточно большой, чтобы построить там дачный дом. На фотографии видна веранда, где вечером можно было выпить. Впереди заметно понижение склона, а дальше, в обрамлении бамбуков, виден кусочек моря.

А еще они купили участок для могилы на территории храма, где находилась семейная усыпальница одного из их ближайших друзей. Игги намерен был остаться здесь навсегда.

А потом, в 1972 году, они переехали в Таканаву, в квартиры в новом здании, расположенном в удачном месте. «Хигаси-Гинза, Симбаси, Даймон, Мита», — певуче объявляет названия станций голос в метро, а потом — «Сэнгакудзи». Там ты выходишь, идешь вверх по склону к дому на тихой улице, по соседству со стенами дворца принца Такамацу. В Токио местами бывает очень тихо. Однажды я сидел там на низенькой зеленой ограде перед домом, дожидаясь возвращения Игги и Дзиро, и за час мимо прошли только две пожилые дамы и проехал один преисполненный надежд таксист.

Это были не слишком большие, но очень удобные квартиры: все было тщательно продумано. В них вели две раздельные входные двери — но внутри квартиры соединялись: дверь из одной гардеробной вела во вторую. В прихожей Игги сделал одну стену полностью зеркальной, а вторую покрыл золотой фольгой. Там стояла маленькая табуретка, на которой можно было разуться, и охранная статуэтка Будды, привезенная в незапамятные времена из Киото. Некоторые из венских картин перекочевали на половину Дзиро, а кое-какой японский фарфор Дзиро, напротив, очутился на полках у Игги. На маленьком домашнем алтаре фотография Эмми стояла рядом с фотографией матери Дзиро. Из гардеробной Игги с его коллекцией пиджаков открывался вид прямо на сады принца. Из гостиной, где стояла витрина, можно было увидеть Токийский залив.

Игги и Дзиро вместе проводили отпуск: Венеция, Флоренция, Париж, Лондон, Гонолулу. А в 1973 году они отправились в Вену. Игги побывал там впервые с 1936 года.

Игги ведет Дзиро к дворцу Эфрусси, они вместе стоят перед домом, где он родился. Они посещают Бургтеатр, «Захер» — отцовское любимое кафе. А по возвращении Игги принимает два важных решения. Они связаны между собой. Во-первых, он решает усыновить Дзиро. Так Дзиро стал Дзиро Эфрусси-Сугияма. Во-вторых, он решает отказаться от американского гражданства. Я расспрашивал его об этой поездке в Вену и о принятии австрийского гражданства, и вспоминал, как Элизабет, приехав в Вену и пройдя от вокзала по Рингу, увидела сломанные, погубленные липы возле дома, где прошло ее детство. «Терпеть не мог Никсона», — вот и все, что отвечал мне Игги, переглядываясь с Дзиро и немедленно меняя тему.

И это заставляет меня задуматься: что же это значит — чувствовать свою принадлежность к какому-то месту? Шарль умер в Париже, оставаясь российским подданным. Виктор считал такое положение вещей неправильным. Пятьдесят лет он жил в Вене с русским паспортом, затем принял австрийское подданство, потом стал гражданином Рейха, а после этого остался совсем без гражданства. Элизабет прожила пятьдесят лет в Англии, сохраняя голландское подданство. А Игги был австрийцем, затем стал американцем, а потом стал гражданином Австрии, живущим в Японии.