Заяц с янтарными глазами - Эдмунд де Вааль

Ассимилируясь, все равно испытываешь потребность уехать куда-то еще. Хранишь паспорт другой страны. Хранишь что-то свое, глубоко личное.

Похоже, уже в 70-е годы Игги приклеил на нэцке маленькие бумажки с номерами, составил их список и отдал их на экспертизу. Их оценили на удивление высоко. «Звездой» среди них оказался тигр.

Именно тогда резчики этих нэцке заново обрели имена и снова сделались живыми семейными людьми, ремесленниками из конкретных мест. И начали обрастать историей:

В начале XIX века жил в Гифу резчик по имени Томокадзу, который превосходно выделывал нэцке, изображавшие разных животных. Однажды он ушел из дома, легко одетый, как будто отправился в баню, и пропал на три или четыре дня. Его родные и соседи очень тревожились о нем, не зная, что случилось, как вдруг он вернулся. Он объяснил причину своего исчезновения, рассказав, что ему нужно было вырезать фигурку оленя, и он отправился в горы, чтобы поближе понаблюдать за этими животными, и все эти дни ничего не ел. Рассказывают, будто он завершил начатую фигурку, опираясь на свои наблюдения, сделанные в горах… Нередко на изготовление нэцке уходил месяц или даже два.

Я подхожу к своему шкафу и отыскиваю четырех черепах, карабкающихся друг другу на спину. Я проверяю номер по каталогу Игги: да, это Токомадзу. Они вырезаны из древесины самшита цвета кофе с капелькой молока. Это очень маленькое нэцке, оно сделано так, что когда вертишь его в руках, то чувствуешь, какие они скользкие, эти черепахи, как они лезут и скользят, скользят и все равно лезут. Держа в пальцах это нэцке, я точно знаю, что резчик долго наблюдал за черепахами.

Игги делал пометки к вопросам, поставленным учеными и парой торговцев, которые заходили осмотреть коллекцию. Неужели кто-нибудь думает, что наличие подписи на нэцке упрощает дело? Подпись — это только отправная точка для вопросов, уводящих в запутанный лабиринт. Уверенной ли рукой нанесены штрихи? Сколько линий в иероглифе? Заключен ли он в рамку? Если да, то какова форма картуша? А как еще можно прочитать данный иероглиф? И мой любимый вопрос — почти философской глубины: какова связь между великим резчиком и неразборчивой подписью?

Мне с этими вопросами не справиться, поэтому я просматриваю заметки о патине. И читаю:

Западным людям может показаться, что различие в шлифовке зависит лишь от некой формулы и ее применения. На самом деле шлифовка — это очень важный процесс в изготовлении хорошего нэцке. Она включает целый ряд этапов: вываривание, просушка, натирание различными ингредиентами и материалами. Вся рецептура хранится в тайне. Для качественной шлифовки требуется три или четыре дня кропотливого труда и заботы. Густую, сочную коричневую полировку раннего Тоедзаку, хоть она и хороша, все же не назовешь ослепительно превосходной.

И вот, я вынимаю своего тигра с инкрустированными глазами из желтого рога работы раннего Тоедзаку из Тамба. Этот резчик работал с отличной, плотной самшитовой древесиной и славился умением живо изображать животных. У моего тигра полосатый хвост, заброшенный, будто ремень кнута, на спину. Я повсюду ношу его с собой день или два, и однажды по глупой забывчивости оставляю его на листках с выписками в книгохранилище на пятом этаже (биографии, К — S) Лондонской библиотеки, когда ухожу в буфет выпить кофе. Но когда я возвращаюсь, он стоит на прежнем месте, мой совсем не ослепительный тигр с сияющими глазами на сочно-коричневой хмурой морде.

Он — сама угроза. Он отпугнул других посетителей.

Я снова в Токио. Я иду от станции метро и прохожу мимо автоматов с изотоническими напитками. Сентябрь. Я не был здесь уже пару лет. Этих автоматов здесь раньше не было. Кое-что в Токио меняется медленно. Бок о бок с серебристыми кондоминиумами сохраняются обветшалые деревянные дома с бельем на веревках. Миссис Икс в ресторане суси моет ступеньки.

Как всегда, я останавливаюсь у Дзиро. Ему немного за восемьдесят, и он очень активен. Конечно, он посещает Оперу и театр. Несколько лет он обучался гончарному делу и теперь сам лепит чайные чашки и маленькие плошки для соевого соуса. За пятнадцать лет, что прошли после смерти Игги, Дзиро ничего не сдвинул с места в его квартире. Ручки по-прежнему в стакане, пресс-папье — посередине письменного стола. Здесь я останавливаюсь.

Я привез магнитофон, и мы некоторое время возимся с ним, а потом бросаем его, смотрим новости, выпиваем, съедаем по тосту с паштетом. Я приехал на три дня, чтобы заново расспросить Дзиро о его жизни с Игги, уточнить кое-что на тот случай, если мне неправильно запомнилось что-то из истории нэцке. Я хочу убедиться в том, что правильно помню, как впервые встретились Игги с Дзиро, и название той улицы, где стоял их первый дом. Это один из тех разговоров, которые непременно должны состояться, но я волнуюсь, как бы он не вышел чересчур формальным.

После долгого перелета у меня расстроены биоритмы, и я просыпаюсь в половине четвертого утра. Варю себе кофе. Пытаясь подыскать себе какое-нибудь чтение, осматриваю книжные полки Игги, где стоят детские книжки из Вены и множество томов Лена Дейтона рядом с Прустом. Я беру несколько старых выпусков «Архитектурного дайджеста» (мне нравится эффектная реклама «Крайслеров» и виски «Чивас ригал») и нахожу между июньским и июльским номерами за 1966 год конверт с очень старыми документами официального вида на русском языке. Я не уверен, что мне под силу справиться с очередными сюрпризами в конвертах.

Я гляжу на картины, спасенные из венского дворца, те, что когда-то висели в кабинете Виктора в конце коридора, и на золотую ширму с ирисами, купленную Игги в Киото в 50-х годах. Я беру в руки старинную китайскую чашу с глубоко вырезанными лепестками. Поверх резьбы еще видна зеленая глазурь. Я знаю ее уже тридцать лет — и все не могу налюбоваться.

Эта комната так долго была частью моей жизни, что мне трудно разглядывать ее, как-то дистанцироваться от нее. Я не могу составить ее опись, — в отличие от комнат Шарля на рю де Монсо и на авеню д’Иена, в отличие от венской гардеробной Эмми.

Я засыпаю на рассвете.

Дзиро готовит хорошие завтраки. Мы пьем отличный кофе, едим папайю и крошечные pains аи chocolat[84], купленные в одной из пекарен Гинзы. А потом мы собираемся с духом, и он начинает впервые рассказывать о дне окончания войны. Пятнадцатого августа 1945 года он выздоравливал от легкой формы плеврита и очень скучал. Он приехал в Токио повидаться с другом, а во второй половине дня они возвращались домой в Идзу на поезде: «Купить билеты на поезд было нелегко, а потом мы болтали в вагоне — и вдруг заметили женщин в очень яркой одежде. И мы глазам не поверили: мы ведь много лет не видели ярких красок. А потом мы услышали новость, — несколько часов назад Япония признала поражение».