Московские повести - Лев Эммануилович Разгон

ощущения, будто выпачкался в чем-то омерзительном. Хорошо хоть, что этот тип догадался руки не протянуть! Ах, мелкая, мерзкая гадина! Но неужели вот так просто — глупыми своими ужимками, мелкими угрозами, нахальным и грубым комедиантством — они добиваются у порядочных людей показаний? Все дело в том, что они прежде всего пытаются установить некое равенство между собой и допрашиваемым... Я русский человек, вы русский человек; я жажду блага русскому государству, вы желаете того же; я образованный, европейской культуры человек, вы такой же, человек моего круга, нашего общего круга... Идиоты! Нет, не они, не жандармы. А те, кто может клюнуть на это, размагнититься, размягчиться от глупых и напыщенных слов, сказанных профессиональными мерзавцами, которые за деньги, чины, карьеру готовы продать и мать родную! Да, необходимо выработать в себе совершенное презрение к ним, вытравить чувство каких-либо обязательств перед ними. Обязательств говорить правду, обязательств вести себя с ними как с нормальными порядочными людьми. Нет и не может быть никакого равенства между ним и этими нелюдьми! Этот фон Коттен, если это можно будет делать безнаказанно, не остановится, чтобы ему, Штернбергу, немолодому человеку, университетскому преподавателю, иголки под ногти загонять! И не только ему, но и любому человеку, женщине, девушке... И он содрогнулся, представив Варю перед этими на все способными людьми... А потом сразу же вернулся к действительности. Чего это он себе приписывает мудрые мысли о правильном поведении на следствии! Это, собственно, то, что ему рассказывали Варя и Николай, это их точка зрения на то, как революционер должен вести себя с жандармами. И не только их личная точка зрения, а позиция большевиков. Коля рассказывал, что даже есть печатная брошюра о том, как следует революционеру вести себя на следствии. Там черным по белому напечатано, что революционер должен отказаться от ответов на любые вопросы следователя. За исключением ответов на паспортные вопросы, всякие другие ответы могут стать неосознанной формой сотрудничества с негодяями.

Варвара к обыску у Штернберга и вызову его в охранку отнеслась спокойно и деловито:

— Фон Коттен — это очень вредная гадина. Мягко стелет... Он и со мною пробовал по-дружески разговаривать. — Варвара усмехнулась. — Но очень быстро понял неуместность своих улыбочек. Тогда ощерился... Есть там еще один типчик, тоже полковник — Заварзин. Они с Коттеном работают, как клоуны в цирке. Один из них грубит и угрожает, а другой с негодованием осуждает своего коллегу за грубость, успокаивает, утешает, разговаривает с отцовской нежностью... Болваны!

— А как они поделили эти роли?

— Любой из них может быть любым. Все это маски, и примитивные. Главный их метод: убедить подследственного, что жандармы всемогущи, всеведущи. В действительности же они ни черта не знают, кроме того, что им говорят неопытные или же исподличавшиеся люди. Удивительно все же: десятки лет сидят на том, что борются с революционным движением, в их распоряжении огромная литература, которую они забирают при арестах, множество партийных документов, показаний на допросах, доносы провокаторов — ни один партийный профессор не обладает подобными возможностями для изучения революционного движения — а ведь ничего не понимают! То есть никаких следов понимания происходящих закономерностей в развитии государства, процессов в экономике, в социальной и общественной жизни. Ничего! С наибольшими не удостаивалась разговора, но полковники — это совершенно темные люди!

— Да кто их, Варенька, знает! Может быть, они притворяются такими темными, чтобы какой-нибудь малоопытный революционер попался на этот крючок и открылся им?..

— А может быть... Но черт с ними! По моему мнению, надо на лето уехать из Москвы. Хорошего ждать не следует, осень, мне кажется, будет трудная. Что тут делать?

Конечно, Варвара была права. Логика у нее совершенно железная, и нельзя же ей противопоставлять простое, не партийное, а человеческое желание быть около нее... Варвара совершенно не собиралась оставлять Москву, свою работу в районах, в Московском комитете. А ему, стало быть, надо уезжать. На целое лето! Как жаль!

НОЧНЫЕ ТЕНИ

Штернберг жил в Дуббельне. Небольшой курортный поселок на взморье, верстах в тридцати от Риги. Маленький узкий кусок песчаной земли между рекой и морем. Дачи — большие и маленькие, но все обязательно с башенками, вычурными резными балконами, верандами в цветных стеклах. Перед входом — аккуратные клумбы с одинаковым набором цветов. В середине клумбы — большой золотой или серебряный стеклянный шар. По ровным дорожкам, усыпанным песком и мелкими ракушками, бегают аккуратные красивые дети — играют в серсо, катают цветные обручи, ловят воланы. В стороне — ровненькие площадки для крокета. В любое время дня они заполнены гимназистами, девушками, а то и почтенными бородатыми господами. Слышен стук молотков, огорчительные или радостные возгласы.

На берегу моря — яркие цветные шатры и зонты, под которыми сидит и играет в карты или лото курортная публика. В соснах на прибрежных дюнах — шезлонги: в тенечке дамы читают последние знаменитые романы, господа уткнулись в газеты. По названиям газет Штернберг легко мог определить читателей. Если «Русские ведомости» или «Речь» — почти наверняка университетский человек, врач, адвокат, «свободный художник». «Русское слово», «Биржевые ведомости» — коммерсант, банковский служащий, либеральствующий или полулиберальствующий чиновник. Черносотенные «Московские ведомости» или «Гражданин» — понятно кто!.. Усатые старые бодрячки в неумело надетом коломянковом костюме, внимательно изучающие «Русский инвалид», — безусловно, отставные военные. Вот так. Как в детской песенке: «Каравай, каравай, кого хочешь выбирай!»

Но Штернбергу и не хотелось ни с кем знакомиться. И вообще он не любил сидеть у моря и смотреть на нелепое зрелище: лошадь, запряженная в линейку, тащит далеко в море кучу визжащих дам в купальных костюмах... Ленятся пройти сто — двести аршин мелкого, скучного моря!

Чаще всего он сидел на берегу реки. Она была здесь красива, даже величественна, совсем не похожа на маленькую провинциальную реку. Вдали, на высоком правом берегу, белели песчаные обрывы. Слева река круто изгибалась, ее изгиб был широк, сильные струи воды разделяли гладь реки. Река была серьезна, пользовалась у курортников дурной репутацией. Штернберг вспомнил, что вот здесь, в Дуббельне, утонул Писарев... В двадцать восемь лет, лишь три года назад вышедший из Петропавловской крепости. Какая несправедливость судьбы! На берегу реки росли толстые дубы, оставшиеся здесь еще с ливонских времен, старые раскидистые липы. И было тихо. Штернберг часами сидел в тени, на удобной плетеной скамейке. Думал о Москве, о тех, кто в ней остался. Раз в неделю заходил на почту и спрашивал у почтовой барышни письма до востребования. И тут же, на