Московские повести - Лев Эммануилович Разгон

присутствовали при наших политических спорах, а потом начиналась у них поляризация... Кто к кому!

— А предметы споров?

— Конечно, прежде всего: надо было браться за оружие или не надо? Затем вопросы объединения и разъединения партии. Множество разговоров о провокации. Газеты к нам попадали, про Азефа разговоры были непрерывные. На эсеров жалко было смотреть... Но все равно: они мало что понимают! Им все кажется, что главное — узнать, кто предает! Им в голову не приходит, что при настоящем массовом движении отдельные предатели ничего сделать не могут. И... камера есть камера! Когда в ней подолгу сидят раздраженные, душевно уставшие люди, да еще разных политических взглядов, поводы для спора возникают непрерывно, часто по самым что ни на есть пустякам... И по этим пустякам часто разгоралось такое ожесточение, что люди способны были броситься друг на друга! Иногда меня мучили страшные мысли: произойдет, наконец, революция, сбросим царя, установим демократическую республику... А ведь не договоримся со вчерашними союзниками по революции. Ладно, пока будем думать не о завтрашнем дне, а о сегодняшнем. Ах, как хорошо все же на воле! И закрутим мы!..

Бодрое настроение Николая не очень-то действовало на Штернберга. Даже Варя, в отличие от своего брата всегда уравновешенная, вовсе не была так оптимистично настроена.

— Жалко будет в такое нужное время отсиживаться в тюрьме, — задумчиво говорила она Штернбергу.

Как и раньше, они часто ходили по ночным, уже почти пустым пресненским улицам и переулкам. Кривая Большая Пресненская, горбатые Тишинские переулки, темные деревянные Грузины...

— Не знаю, могла бы я так спокойно высидеть в крепости, как Коля? У него на этот счет завидный характер. Спокойный. А у меня — беспокойный. А то еще запихнут в какую-нибудь сибирскую глушь. Они теперь нашего брата высылают только в «места отдаленные» — в Восточную Сибирь.

— Я к тебе приеду.

— Ну да! Стоило столько лет огород городить со строжайшей конспирацией, чтобы потом вдруг обнародовалась подобная любопытная история: почтенный университетский чиновник, статский советник — и срывается. Куда? В Сибирь! К кому? К ссыльной большевичке! Полковник фон Коттен ручки потрет от удовольствия!

— Ну, любопытно, конечно... Но не в политическом, а совсем в другом, так сказать, в романтическом характере... Преступная любовь старого и почтенного профессора к своей юной и неопытной ученице. Сюжет не новый, вполне понятный даже фон Коттену. И от старца, способного к таким сильным страстям, стоит ли ожидать каких-либо политических действий.

— Ах, о каких только глупостях мы не говорим, когда на очереди гораздо более насущные задачи! Удивительно, что эти волнения в университете после смерти Толстого так сильно отозвались и на заводах! Удивительно! А уже декабрь. Пять лет со дня пресненского восстания. Пять лет уже прошло... Господи! Как будто пятьдесят! Насколько же мы все выросли! Другими людьми стали!

— Я-то, во всяком случае...

— Да, все мы стали другими! Пятнадцатое число сегодня... В этот день семеновцы приехали в Москву! А девятнадцатого все окончилось. Дым и чад над Пресней. Девятнадцатого... Смешно, наверное... Но не люблю с тех пор это число. Как ученые относятся к подобным предрассудкам?

— С осуждением, как и положено относиться учителям к заблуждениям юных и неопытных учениц...

Проклятое девятнадцатое число! О нем, наверное, думали не только два большевика, гулявшие поздним декабрьским вечером по пресненским улицам. Думали об этом и на Тверской у генерал-губернатора, на Тверском бульваре у градоначальника, на Малой Никитской в жандармском управлении, в Большом Гнездниковском в охранном отделении.

Потом, через два-три года, вспоминая об этих днях, Варвара и Николай Яковлевы и Штернберг согласились, что совсем не случайно жандармы приурочили попытку одним ударом ликвидировать московскую организацию большевиков именно к 19 декабря.

...Утром 20 декабря посыльный принес Штернбергу записку от Николая Николаевича Яковлева. Только не от Коли, нет — от его отца. Никогда еще не случалось, чтобы Николай Николаевич прямо к нему обращался, и Штернберг сразу же понял, что это значит. Значит, нет ни Коли, ни Вари. Вчерашний день, 19 декабря.

В доме Яковлевых заплаканная Анна Ивановна убирала комнаты, еще носившие следы недавнего тщательного обыска. Николай Николаевич был хмур и неразговорчив.

— Вот-с, Павел Карлович... Сразу двух. Так хоть по очереди брали, а тут — сразу... Скучно, знаете, как-то сразу стало без этих моих разбойников. Недолго мой Коля погулял на воле.

— Обоих дома взяли?

— Дома только Варвару. Коля был где-то на собрании. Их всех и взяли — как перепелов сетью накрыли. Весело, весело Новый год встречаем!..

ЧЕРЕЗ ТЕРНИИ — К ЗВЕЗДАМ!..

Сгорбившись, по заснеженным улицам возвращается домой Штернберг. Домой ли? Скорее, в обсерваторию. А ведь столько лет у него понятия «дом» и «обсерватория» совпадали! С тех самых далеких времен, когда, только-только натянув студенческую тужурку, зеленым первокурсником пришел он в университетскую обсерваторию на Пресне.

И не испугался увиденного. Не из Парижа, не из Вены Штернберг приехал в Москву, а из тихого, пыльного провинциального Орла. Но и в своем родном городе никогда он не видел таких скучных и чахлых огородов, как тестовские огороды около обсерватории; никогда не видел раньше таких безотрадных замусоренных пустырей, где играют в бабки оборванные ребятишки. А рядом зловонный Камер-Коллежский вал; через каждый дом — трактир, ночлежка, смрадные мясные лавки, где продают потроха и мослы, привозимые с боен. В немощеных грязных переулках вокруг обсерватории — длинные бревенчатые бараки для рабочих Прохоровской фабрики. Даже в летние дни переулки тихи и безлюдны. Жители этих домов выходят на работу, когда еще весь город спит, а возвращаются домой через четырнадцать или шестнадцать часов. И только по воскресеньям, по редким праздничным дням возникает в этих переулках резкий звук гармошки, пьяная песня, шум, драки...

Ну и что! Разве грязь и нищета кругом, разве собственная бедность и неустроенность имели для него тогда значение? Он про себя гордо повторял любимую латинскую пословицу своего учителя, знаменитого Бредихина: «Через тернии — к звездам!» Ему надобно было пробиться к звездам. И не фигурально, а к самым настоящим, тем, что горят в небе в хорошую ясную зимнюю ночь... Двадцать шесть лет назад, в свои первые студенческие каникулы, Штернберг не поехал домой в Орел, остался в Москве, чтобы работать в обсерватории. Вот когда ему было хорошо! Не надо ждать своей очереди, чтобы сесть у объектива астрономической трубы. Да не сесть —